Впереди – Рейхстаг!
Может быть, теперь эти слова – «путь к рейхстагу» – звучат суховато, вроде исторической справки. Но в сорок пятом году они звучали для нас по–особенному. Посудите сами: с сорок первого, как вторглись на нашу землю фашисты, и до сорок пятого, долгих четыре года, мы только и думали о победе. А победа нам так и представлялась – берем Берлин и рейхстаг. Немало я пролил и пота, и крови, а счастье мне выпало – и Берлин брал, и путь к рейхстагу расчищал.
Конечно, боев пришлось повидать много. Какие помню лучше, какие хуже, но последний бой в Берлине остался в памяти на всю жизнь до последней мелочи. Верно говорят, что первый да последний бои не забываются. Да и бой–то последний получился необычным...
Я был командиром батареи в 6–й бригаде тяжелых гвардейских минометов, которой командовал полковник А.М. Лобанов. Что такое гвардейский миномет, знают все – это знаменитая «катюша». А у нас были тяжелые минометы.
Представьте себе ряд могучих автомашин, на которых в два этажа лежат снаряды, а каждый такой «снарядик» в 100 кг весом. Дается команда, и они с ревом и огнем летят в сторону противника. Наших залпов не выдерживали никакие укрытия, никакие дзоты; не оставалось ничего живого, и лишь стонала и горела земля. Один снаряд делал трехметровую воронку. Не только фашистам – своим–то было страшно, особенно тем солдатам, которые сидели в первой траншее и видели огонь минометов впервые.
Бывало, только дадим залп, как раздается звонок полевого телефона:
– Что вы делаете?! По своим бьете!
Мы только улыбаемся: снаряды рвутся у гитлеровцев, а на наших позициях земля ходуном ходит. Можно представить себе, что делалось у фашистов, так сказать, в «эпицентре»!
Отстреляемся, и нам опять звонят:
– Отлично, спасибо! Цель накрыта.
Что и говорить, могучее было у нас оружие. Гитлеровцы сразу же после залпов бросали на наши позиции самолеты. Но мы не медлили, тут же меняли позицию. И не только из–за фашистских самолетов: под нами земля тоже горела в буквальном смысле, потому что снаряды были реактивными и позади машин зажигали все, что могло гореть.
Не буду описывать, как наша бригада воевала под Ленинградом, как дрались мы у Невской Дубровки и прорывали блокаду, как громили фашистов на Карельском перешейке и брали Выборг, как освобождали Польшу, – это разговор особый. Но путь в Германию мы начали под Ленинградом. Там мы спели песню нашей бригады, которую сочинил наш поэт, старший лейтенант Кушнаренко:
Прощай, Ленинград! Мы снова идем. Уходим, но честью клянемся, Что немца в его же берлоге добьем И с песней победной вернемся!
И вот я стою перед этой «берлогой» – на границе Германии. Разве передать то чувство, что охватило нас. Когда мы увидели столб с большим листом фанеры, с которого в самую нашу душу глянули жгучие слова: «Вот она, проклятая Германия!»
И Дошли! Мы даже притихли. В этих словах было для нас все: горечь потерь, три с лишним года крови и смерти, близкая победа, гордость за Родину. Мы дошли! Я стоял на своих ноющих от ран ногах и смотрел на простой лист фанеры, который теперь стал историческим. (Кстати, недавно такую же надпись на таком же листе фанеры я видел в хроникальном фильме, и сердце тихо екнуло – не тот ли?)
Мы вступили на территорию гитлеровской Германии. Брали с боем каждый населенный пункт. Дрались фашисты отчаянно. Оно и понятно: знали, что войну проигрывают и пришел час расплаты. Да и за спиной у них был Берлин.
Но мы рвались вперед, по месяцу сапог не снимали – хотели скорее кончить войну. Чувствовали, что главное – добраться до Берлина, а там и войне конец.
16 апреля 1945 года качалось наступление на Берлинском направлении, а 22 апреля мы были уже на окраинах германской столицы. Начался штурм. Об этом много писали, показывали в кино, но как вспомнишь...
...Штурмовать начали в темноте. Наши прожекторы буквально залили позиции врага ослепительным светом. Плотность артиллерийского огня была такой, что на один квадратный метр ложилось два снаряда. Ну, и мы своими гвардейскими минометами поработали, хотя стреляли всего минут тридцать, не больше.
Укрепленные объекты на окраинах Берлина были подавлены, и войска ворвались в город. Моя батарея оказалась в районе Силезского вокзала. Пехота и танки шли впереди, а мы – за ними. Начались уличные бои.
Наши танки и пехота к этому времени уже накопили опыт уличных операций. Но в немецкой столице бои были особенно сложные и жестокие. Известно, что раненый зверь или бежит, или бросается на человека. Фашистскому зверю бежать было некуда – он у себя в Берлине сидел.
Поэтому в каждом окне, каждом подвале или на чердаке затаился стрелок – обложится фаустпатронами и палит по любой цели. Огонь велся буквально со всех сторон. Ни танку не пройти, ни пехотинцу не пробежать. Проходили, конечно, и пробегали. Но тут еще одно обстоятельство надо взять в соображение: стали мы осмотрительнее, на рожон лезть не хотели. Не трусили, конечно, – таких среди нас не было, да и вообще трус до Берлина не дошел бы. Просто стали мы осторожнее, особенно женатые да у кого дети. Ох, как хотелось дожить до победы! Поэтому воевать стали расчетливее и но бросаться попусту под перекрестный огонь.
Представьте наше положение. Помочь хочется пехоте, да никак. Ну просто нет места для действия тяжелых реактивных систем: войска находятся в очень близком соприкосновении, да и мирное население кругом. Например, когда мы пробивались к Силезскому вокзалу, то мешал госпиталь. Пришлось обойти; с потерями, но обошли – не будешь же стрелять по раненым. Поэтому гвардейские минометы в начале уличных боев оказались как бы не у дел. Нам даже обидно стало: всю войну без нас не обходились, а в Берлине, в самом главном месте, мы вроде бы и не нужны.
Но пригодились гвардейские минометы и в Берлине, да еще как! Рано мы сникли!
27 апреля меня вызвали в штаб бригады и назначили начальником штурмовой группы. В общем, как говорится, организационно ничего не изменилось – группа состояла из личного состава моей батареи. Но перед нами поставили сложную и важную задачу.
Командир батальона, которому была придана группа (фамилию его запамятовал), показал мне дом на Мартинштрассе. Большее угловое здание тянулось почти на квартал – старинное, массивное, из темного тяжелого камня. В подвалах засел большой отряд эсэсовцев. Они вели сильный огонь.
Комбат только вздохнул. Я и сам видел, что Мартинштрассе была намертво перекрыта – на мостовой лежали наши погибшие солдаты и горели танки. А отсюда был прямой путь на рейхстаг, что–то километра три до него. И дома этого никак не миновать. Моей группе и предстояло выкурить эсэсовцев.
– Первого мая в два утра пойдем в атаку, – сказал комбат.
Все ясно: перед атакой мы должны дать залп. План у нас был простой и непростой. Снаряды наши устроены по реактивному принципу. Стало быть, запустить их можно и не с автомашины, а откуда угодно: установи раму в нужном направлении, подключи ток – и готово. В общем, решили мы доставить снаряды в дом напротив и оттуда дать залп по эсэсовцам.
Но как доставить? Этот дом, тоже угловой, второй стороной выходил на поперечную улицу, фашисты и ее простреливали. Со снарядом весом в 100 кг даже вдвоем улицу не перебежать – десять раз изрешетят.
Тогда мы решили таскать снаряды через улицу веревками, просто волочить по мостовой.
Я с лейтенантом Анатолием Юдиным и с двумя расчетами солдат перебежал через улицу в пустой дом. И начали перетаскивать на веревках снаряды. Солдат А.М. Машуков на той стороне улицы, а мы тут осторожно тянули. Немцы, конечно, постреливали, но лениво: видимо, они думали, что после снарядов мы покатим пушку, а уж ее бы они не пропустили. Работа оказалась долгой и тяжелой. Снаряды цеплялись за неровности мостовой, закатывались в выемки, перекручивали веревки... Перетянули все-таки...
Но перетащить снаряды было еще полдела. Вторая задача – установить их незаметно в окнах второго и третьего этажей – оказалась посложней. Заметь эти приготовления эсэсовцы, открыли бы огонь, и затея бы провалилась. Мы закладывали окна шкафами, столами, матрасами – всем, что только было в брошенных квартирах. Замаскировав окно, осторожно укладывали снаряд, наводили его на подвалы противоположного дома и подсоединяли проводку.
И вдруг 29 апреля фашисты замахали белым флагом. Мы удивились – ведь только что пытались нас окружить. Из их криков поняли, что они требуют на середину улицы парламентера. Подумал я, подумал и послал нашим представителем пиротехника старшего лейтенанта Сергея Николаевича Захарова. Мы не сомневались, что фашисты решили сдаться. Кто–то даже начал сетовать, что вот, мол, зря корячились с этими стокилограммовыми чушками.
Захаров медленным шагом дошел до середины. На всякий случай шесть наших автоматчиков залегли и глаз с него не спускают – эсэсовцы все–таки. Навстречу ему вышел фашистский полковник (как потом рассказывал Захаров, молодой рыжий немец).
– Предлагай немедленно сдаться, – сказал полковник и уставился на пиротехника холодным, ничего не выражающим взглядом.
– Сдаетесь? — переспросил Захаров.
– Наин, найн! Ви сдаетесь.
Захаров поначалу даже онемел – такой наглости он не ожидал.
Видимо, фашисты решили, что мы обессилели, поскольку последние дни не атаковали. Иначе этого нахальства не объяснишь. Не думаю, чтобы они пытались тянуть время: ждать–то им было нечего и неоткуда.
Захаров отбросил всякую дипломатию и рассмеялся:
– Ты одурел, что ли, фриц? Мы ж Берлин берем! – Иван, сдавайсь! Твоя скоро капут.
Захаров махнул рукой, повернулся и пошел обратно – время на несерьезные разговоры старший лейтенант тратить не хотел.
Ночью мы поднажали, потому что наглость эсэсовцев нас сильно разозлила. Мы перетащили через улицу и установили в окнах около ста снарядов.
К двум часам ночи с 30 апреля на 1 мая 1945 года у нас все было готово: электропроводка подведена ко всем снарядам и подключены аккумуляторы. Я отдал приказ всем, кроме Захарова, покинуть дом, потому что реактивные струи все сожгут. Мы с Захаровым тоже вышли и вывели проводку наружу.
Ровно в 2 часа ночи я дал команду произвести залп. Захаров включил аккумулятор, замкнув электрическую цепь одновременно на всех снарядах...
Скачала загудел и полыхнул пламенем наш дом. И тут же грохнуло в мрачном здании с эсэсовцами на Мартинштрассе, будто оно раскололось на мелкие куски. Из его подвалов повалил дым, стены потрескались, и вылетели все окна. Залп был точен – все снаряды попали в подвалы, где сидели враги.
Тут же пехота пошла в атаку. Наш стоснарядный залп оказался настолько сильным, что из здания не раздалось ни одного ответного выстрела. Пехотинцы вошли туда без потерь. Уже через десять минут наши солдаты выводили пленных, примерно человек двести.
– Вон тот полковник, – сказал Захаров, показывая мне на высокого немца. – Ну как?
– Берлин капут, – вяло сказал фашист, глянув на нас тусклыми глазами. От былой спеси не осталось и следа.
Вся операция по захвату дома заняла менее часа. Дальше в этом направлении до самого рейхстага никаких серьезных препятствий пехота и танки не встретили.
В 10 часов утра мы уже стояли у рейхстага. Наша 6–я Краснознаменная гвардейская тяжелая ракетно–минометная Ленинградская, Берлинская, орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого бригада войну закончила. Без всяких преувеличений, мы на самом деле прошли от Нарвских ворот до Бранденбургских. Радость нашу мне сейчас и не передать. Выражали ее кто как мог: плакали, целовались, палили в воздух...
А потом мы стояли с ребятами у рейхстага и пели нашу песню – ту, которую сочинили еще под Ленинградом:
Наш залп под Дубровкой – начало пути.
За Выборгом залп–середина.
Последним же залпом должны мы смести
Фашистский порядок Берлина.
Мы свое обещание выполнили.
Н.А. ЧАШИН,
гвардии майор запаса
(Рассказ взят из книги «Гвардии Катюша», Лениздат, 1978)
Конечно, боев пришлось повидать много. Какие помню лучше, какие хуже, но последний бой в Берлине остался в памяти на всю жизнь до последней мелочи. Верно говорят, что первый да последний бои не забываются. Да и бой–то последний получился необычным...
Я был командиром батареи в 6–й бригаде тяжелых гвардейских минометов, которой командовал полковник А.М. Лобанов. Что такое гвардейский миномет, знают все – это знаменитая «катюша». А у нас были тяжелые минометы.
Представьте себе ряд могучих автомашин, на которых в два этажа лежат снаряды, а каждый такой «снарядик» в 100 кг весом. Дается команда, и они с ревом и огнем летят в сторону противника. Наших залпов не выдерживали никакие укрытия, никакие дзоты; не оставалось ничего живого, и лишь стонала и горела земля. Один снаряд делал трехметровую воронку. Не только фашистам – своим–то было страшно, особенно тем солдатам, которые сидели в первой траншее и видели огонь минометов впервые.
Бывало, только дадим залп, как раздается звонок полевого телефона:
– Что вы делаете?! По своим бьете!
Мы только улыбаемся: снаряды рвутся у гитлеровцев, а на наших позициях земля ходуном ходит. Можно представить себе, что делалось у фашистов, так сказать, в «эпицентре»!
Отстреляемся, и нам опять звонят:
– Отлично, спасибо! Цель накрыта.
Что и говорить, могучее было у нас оружие. Гитлеровцы сразу же после залпов бросали на наши позиции самолеты. Но мы не медлили, тут же меняли позицию. И не только из–за фашистских самолетов: под нами земля тоже горела в буквальном смысле, потому что снаряды были реактивными и позади машин зажигали все, что могло гореть.
Не буду описывать, как наша бригада воевала под Ленинградом, как дрались мы у Невской Дубровки и прорывали блокаду, как громили фашистов на Карельском перешейке и брали Выборг, как освобождали Польшу, – это разговор особый. Но путь в Германию мы начали под Ленинградом. Там мы спели песню нашей бригады, которую сочинил наш поэт, старший лейтенант Кушнаренко:
Прощай, Ленинград! Мы снова идем. Уходим, но честью клянемся, Что немца в его же берлоге добьем И с песней победной вернемся!
И вот я стою перед этой «берлогой» – на границе Германии. Разве передать то чувство, что охватило нас. Когда мы увидели столб с большим листом фанеры, с которого в самую нашу душу глянули жгучие слова: «Вот она, проклятая Германия!»
И Дошли! Мы даже притихли. В этих словах было для нас все: горечь потерь, три с лишним года крови и смерти, близкая победа, гордость за Родину. Мы дошли! Я стоял на своих ноющих от ран ногах и смотрел на простой лист фанеры, который теперь стал историческим. (Кстати, недавно такую же надпись на таком же листе фанеры я видел в хроникальном фильме, и сердце тихо екнуло – не тот ли?)
Мы вступили на территорию гитлеровской Германии. Брали с боем каждый населенный пункт. Дрались фашисты отчаянно. Оно и понятно: знали, что войну проигрывают и пришел час расплаты. Да и за спиной у них был Берлин.
Но мы рвались вперед, по месяцу сапог не снимали – хотели скорее кончить войну. Чувствовали, что главное – добраться до Берлина, а там и войне конец.
16 апреля 1945 года качалось наступление на Берлинском направлении, а 22 апреля мы были уже на окраинах германской столицы. Начался штурм. Об этом много писали, показывали в кино, но как вспомнишь...
...Штурмовать начали в темноте. Наши прожекторы буквально залили позиции врага ослепительным светом. Плотность артиллерийского огня была такой, что на один квадратный метр ложилось два снаряда. Ну, и мы своими гвардейскими минометами поработали, хотя стреляли всего минут тридцать, не больше.
Укрепленные объекты на окраинах Берлина были подавлены, и войска ворвались в город. Моя батарея оказалась в районе Силезского вокзала. Пехота и танки шли впереди, а мы – за ними. Начались уличные бои.
Наши танки и пехота к этому времени уже накопили опыт уличных операций. Но в немецкой столице бои были особенно сложные и жестокие. Известно, что раненый зверь или бежит, или бросается на человека. Фашистскому зверю бежать было некуда – он у себя в Берлине сидел.
Поэтому в каждом окне, каждом подвале или на чердаке затаился стрелок – обложится фаустпатронами и палит по любой цели. Огонь велся буквально со всех сторон. Ни танку не пройти, ни пехотинцу не пробежать. Проходили, конечно, и пробегали. Но тут еще одно обстоятельство надо взять в соображение: стали мы осмотрительнее, на рожон лезть не хотели. Не трусили, конечно, – таких среди нас не было, да и вообще трус до Берлина не дошел бы. Просто стали мы осторожнее, особенно женатые да у кого дети. Ох, как хотелось дожить до победы! Поэтому воевать стали расчетливее и но бросаться попусту под перекрестный огонь.
Представьте наше положение. Помочь хочется пехоте, да никак. Ну просто нет места для действия тяжелых реактивных систем: войска находятся в очень близком соприкосновении, да и мирное население кругом. Например, когда мы пробивались к Силезскому вокзалу, то мешал госпиталь. Пришлось обойти; с потерями, но обошли – не будешь же стрелять по раненым. Поэтому гвардейские минометы в начале уличных боев оказались как бы не у дел. Нам даже обидно стало: всю войну без нас не обходились, а в Берлине, в самом главном месте, мы вроде бы и не нужны.
Но пригодились гвардейские минометы и в Берлине, да еще как! Рано мы сникли!
27 апреля меня вызвали в штаб бригады и назначили начальником штурмовой группы. В общем, как говорится, организационно ничего не изменилось – группа состояла из личного состава моей батареи. Но перед нами поставили сложную и важную задачу.
Командир батальона, которому была придана группа (фамилию его запамятовал), показал мне дом на Мартинштрассе. Большее угловое здание тянулось почти на квартал – старинное, массивное, из темного тяжелого камня. В подвалах засел большой отряд эсэсовцев. Они вели сильный огонь.
Комбат только вздохнул. Я и сам видел, что Мартинштрассе была намертво перекрыта – на мостовой лежали наши погибшие солдаты и горели танки. А отсюда был прямой путь на рейхстаг, что–то километра три до него. И дома этого никак не миновать. Моей группе и предстояло выкурить эсэсовцев.
– Первого мая в два утра пойдем в атаку, – сказал комбат.
Все ясно: перед атакой мы должны дать залп. План у нас был простой и непростой. Снаряды наши устроены по реактивному принципу. Стало быть, запустить их можно и не с автомашины, а откуда угодно: установи раму в нужном направлении, подключи ток – и готово. В общем, решили мы доставить снаряды в дом напротив и оттуда дать залп по эсэсовцам.
Но как доставить? Этот дом, тоже угловой, второй стороной выходил на поперечную улицу, фашисты и ее простреливали. Со снарядом весом в 100 кг даже вдвоем улицу не перебежать – десять раз изрешетят.
Тогда мы решили таскать снаряды через улицу веревками, просто волочить по мостовой.
Я с лейтенантом Анатолием Юдиным и с двумя расчетами солдат перебежал через улицу в пустой дом. И начали перетаскивать на веревках снаряды. Солдат А.М. Машуков на той стороне улицы, а мы тут осторожно тянули. Немцы, конечно, постреливали, но лениво: видимо, они думали, что после снарядов мы покатим пушку, а уж ее бы они не пропустили. Работа оказалась долгой и тяжелой. Снаряды цеплялись за неровности мостовой, закатывались в выемки, перекручивали веревки... Перетянули все-таки...
Но перетащить снаряды было еще полдела. Вторая задача – установить их незаметно в окнах второго и третьего этажей – оказалась посложней. Заметь эти приготовления эсэсовцы, открыли бы огонь, и затея бы провалилась. Мы закладывали окна шкафами, столами, матрасами – всем, что только было в брошенных квартирах. Замаскировав окно, осторожно укладывали снаряд, наводили его на подвалы противоположного дома и подсоединяли проводку.
И вдруг 29 апреля фашисты замахали белым флагом. Мы удивились – ведь только что пытались нас окружить. Из их криков поняли, что они требуют на середину улицы парламентера. Подумал я, подумал и послал нашим представителем пиротехника старшего лейтенанта Сергея Николаевича Захарова. Мы не сомневались, что фашисты решили сдаться. Кто–то даже начал сетовать, что вот, мол, зря корячились с этими стокилограммовыми чушками.
Захаров медленным шагом дошел до середины. На всякий случай шесть наших автоматчиков залегли и глаз с него не спускают – эсэсовцы все–таки. Навстречу ему вышел фашистский полковник (как потом рассказывал Захаров, молодой рыжий немец).
– Предлагай немедленно сдаться, – сказал полковник и уставился на пиротехника холодным, ничего не выражающим взглядом.
– Сдаетесь? — переспросил Захаров.
– Наин, найн! Ви сдаетесь.
Захаров поначалу даже онемел – такой наглости он не ожидал.
Видимо, фашисты решили, что мы обессилели, поскольку последние дни не атаковали. Иначе этого нахальства не объяснишь. Не думаю, чтобы они пытались тянуть время: ждать–то им было нечего и неоткуда.
Захаров отбросил всякую дипломатию и рассмеялся:
– Ты одурел, что ли, фриц? Мы ж Берлин берем! – Иван, сдавайсь! Твоя скоро капут.
Захаров махнул рукой, повернулся и пошел обратно – время на несерьезные разговоры старший лейтенант тратить не хотел.
Ночью мы поднажали, потому что наглость эсэсовцев нас сильно разозлила. Мы перетащили через улицу и установили в окнах около ста снарядов.
К двум часам ночи с 30 апреля на 1 мая 1945 года у нас все было готово: электропроводка подведена ко всем снарядам и подключены аккумуляторы. Я отдал приказ всем, кроме Захарова, покинуть дом, потому что реактивные струи все сожгут. Мы с Захаровым тоже вышли и вывели проводку наружу.
Ровно в 2 часа ночи я дал команду произвести залп. Захаров включил аккумулятор, замкнув электрическую цепь одновременно на всех снарядах...
Скачала загудел и полыхнул пламенем наш дом. И тут же грохнуло в мрачном здании с эсэсовцами на Мартинштрассе, будто оно раскололось на мелкие куски. Из его подвалов повалил дым, стены потрескались, и вылетели все окна. Залп был точен – все снаряды попали в подвалы, где сидели враги.
Тут же пехота пошла в атаку. Наш стоснарядный залп оказался настолько сильным, что из здания не раздалось ни одного ответного выстрела. Пехотинцы вошли туда без потерь. Уже через десять минут наши солдаты выводили пленных, примерно человек двести.
– Вон тот полковник, – сказал Захаров, показывая мне на высокого немца. – Ну как?
– Берлин капут, – вяло сказал фашист, глянув на нас тусклыми глазами. От былой спеси не осталось и следа.
Вся операция по захвату дома заняла менее часа. Дальше в этом направлении до самого рейхстага никаких серьезных препятствий пехота и танки не встретили.
В 10 часов утра мы уже стояли у рейхстага. Наша 6–я Краснознаменная гвардейская тяжелая ракетно–минометная Ленинградская, Берлинская, орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого бригада войну закончила. Без всяких преувеличений, мы на самом деле прошли от Нарвских ворот до Бранденбургских. Радость нашу мне сейчас и не передать. Выражали ее кто как мог: плакали, целовались, палили в воздух...
А потом мы стояли с ребятами у рейхстага и пели нашу песню – ту, которую сочинили еще под Ленинградом:
Наш залп под Дубровкой – начало пути.
За Выборгом залп–середина.
Последним же залпом должны мы смести
Фашистский порядок Берлина.
Мы свое обещание выполнили.
Н.А. ЧАШИН,
гвардии майор запаса
(Рассказ взят из книги «Гвардии Катюша», Лениздат, 1978)
