Легенда о полевом телефоне
Взвод Пахомова, отведенный с передовой на отдых, разместился возле старой, разбитой снарядами мельницы. Здесь, в тени развесистой ивы, было прохладно и тихо. После душных окопов красноармейцы плескались в теплой стоячей воде пруда, полоскали просоленные гимнастерки, пропахшие потом портянки и развешивали их тут же, на гибкие ветки тала. В осоке, па кочках, квакали встревоженные лягушки. Под затонувшие слизистые бревна и доски забивались мальки. Пахло тиной.
На полусгнивших мостках, опустив босые ноги в воду, сидел командир взвода Пахомов. Он хлопал прутиком по воде и смотрел, как разбегаются кольцами волны. В засученных выше колен брюках и расстегнутой рубахе, он издали был похож па деревенского парнишку, пришедшего на пруд поудить рыбу. Неподалеку, около опрокинутого мельничного колеса, кто–то, уединившись, играл на гармони. Играл неуверенно, робко, мелодия часто обрывалась, и тогда гармонист повторял ее сначала.
– Разучивает, – тихо произнес Пахомов, отбросил прутик и посмотрел в степь: там было много солнца, внизу виднелась деревушка, соломенные крыши ее казались золотыми.
В нескольких шагах от Пахомова, на берегу, стояли и сидели красноармейцы, обсыхали на солнце, дымили цигарками; в центре, опершись па локоть, полулежал Кравчук – взводный запевала и разведчик – и рассказывал...
Боец в подштанниках и папахе тыкал в волосатую грудь соседа, стараясь привлечь его внимание:
– Слышь, Иван! Иван, слышь сюда, что скажу: Ленин из Сибири родом, нашенский он, села Кукуева будет...
– Чего брехать–то, Павлюков, ты лучше послушай, что Кравчук вон рассказывает, – подталкивал его Иван Зыков.
– Нет, – настаивал Павлюков, – из Кукуева он, верно говорю...
– А ты почем знаешь?
– Я сам оттудова.
Зыков громко рассмеялся, глядя на впалую грудь Павлюкова, на его смятую солдатскую папаху.
– Отойди. Отойди и не мешай.
Павлюков бросил окурок в воду и отошел в сторону.
– А вот еще случай. – Кравчук осторожно снял с плеча коричневого муравья и пустил его в траву. – Слышали про командира Коржа?
– Нет.
– Ты, браток, еще про Ленина, – попросил Зыков, протискиваясь поближе. – А то я тут... прослушал...
Кравчук повернулся и, щуря глаза от солнца, ответил:
– Про Ленина и будет...
Пахомов поднялся с мостков и тоже подошел послушать Кравчука. Он подсел возле молоденького, безусого красноармейца Ярова – застенчивого и молчаливого паренька, недавно прибывшего во взвод с пополнением. Яров привстал, чтобы уступить место командиру, но Пахомов остановил его:
– Ничего, ничего, сиди, я тут... рядом пристроюсь.
У мельничного колеса продолжала играть гармонь; нескладные звуки неслись над прудом, ударялись в берег и затихали где–то вверху, в прохладных ветвях старой ивы.
– Корж у нас командиром партизанского отряда был, – начал свой рассказ Кравчук. – Роста невысокого, сухощавый такой, но жилистый, удар тяжелый имел. Помню, однажды пришлось нам прорываться сквозь казачью цепь. Скачу рядом с командиром, гляжу: навстречу здоровенный казачина несется, глаза выкатил и шашкой играет. Ну, думаю, свалит Коржа, сомнет. Схватился за маузер, а казак уж тут как тут, и лошадиная морда – вот она, слюной так и брызжет... Вихрем налетел казак, только не удалось ему... Развалил его Корж надвое. Как с плеча взял, так до седла и рассек. А когда прорвались, я ему и говорю:
– Здорово ты его, Иван!..
Иваном Трофимычем его звали. А он:
– Это, – отвечает, – не я, а лютая злоба моя. Контру, – говорит, – так и надо. Это им не на Дворцовой площади гарцевать – с революцией дело имеют!
На привалах, бывало, присядет к костру и слушает, как ребята песни поют. Сам не пел, а слушать большой охотник был. А еще пуще гармонь любил. Был у нас гармонист Андрейка, молоденький парнишка, белобрысый такой, под Миловановкой где–то пристал к нам. И знал–то на гармони всего только «Яблочко» да «Подгорную». Корж все его учил «Интернационал» играть. Стоим где на отдыхе, едем ли – подзовет к себе и спрашивает:
– Ну как, получается?..
– Получается, товарищ командир! – отвечает Андрейка.
– А ну, сыграй.
Начнет играть – и какой там «Интернационал»! Так, вроде: «Трам–трам...»
– Эх, парень, – говорит Корж, – какой ты несообразительный. Вот слушай...
И начнет ему потихоньку петь. Голосу нету, так только говорит одни слова:
– «Вставай, проклятьем заклейменный...» Ну, повторяй за мной.
Андрейка повторяет:
– Теперь на гармошке пробуй.
Парень пробует: начало вроде то, а дальше — ну никак.
А Корж:
– Ничего, Андрейка, получится, не горюй, в полковой оркестр все равно тебя определю!
Убили парнишку. Казаки убили. Похоронили его в степи, гармонь при отряде осталась. Возили как память, а играть – никто не играл, не умели. Возьмет ее, бывало, командир, растянет, а в глазах слезы. Душевный был.
Ходил всегда в бурке. Под буркой – маузер в деревянной кобуре, как полагается; на папахе, наискосок, – красная лента. Коня достали ему есаульского, чистокровку; коня взял, а седло свое оставил. Оно, правда, и не старое, обыкновенное казацкое седло, но было в нем такое приспособление – отрядный шорник делал, – куда полевой телефон прикреплялся. Телефон как телефон, а трубка раскладная, только в отряде он нам ни к чему, второго не было, и проводов тоже, разговаривать не с кем.
– Иван Трофимович, на кой ляд этот ящик возишь? – скажет кто по–дружески командиру.
Нахмурится и не ответит. Так все поначалу странно казалось. К чему, дескать, лишний груз возить, да и неудобно – мешает ведь на седле–то. Потом привыкли и не стали замечать, возит и пусть себе возит. А тут еще и не до этого было: каждый день переходы большие. Рюдер – колчаковский полковник – прижимал нас тогда с белоказаками. Казаки все из северных, богатых станиц – лютая контра, свирепая. Их целый полк, а нас всего человек шестьдесят.
Собрал отряд Корж и говорит:
– Села все колчаковцами позаняты. Нужно уходить.
– Куда же мы пойдем?
– К своим будем пробираться, в Верный.
– Нешто можно туда – степь голимая!..
– Нужно, – настаивает Корж. – Нечего понапрасну головы класть, нашим отрядам все равно колчаковцев не одолеть, а революции мы еще пригодимся.
– Так–то оно так, только степь-матушка...
– Ну, сами решайте, – говорит.
Тут поднялся казах Макен (был у нас такой в отряде) :
– Я знаю степь, я могу провести отряд!..
Стали отходить, казаки наседают, то и дело приходится бой принимать. В одной из схваток Макена убили. Остались без проводника, а уж в степь далеко зашли, назад хода нет.
– Пройдем! – говорит Корж и сам повел отряд. День, второй, третий идем, все, что было в запасе, поели, воду выпили. Ни жилья, ни колодца на пути. Куда ни глянешь – чисто скатерть перед тобой, и – полынь, полынь... И воздух пыльный, горький, и на душе горько. Днем жара, губы в кровь трескаются, ночью – холод страшный. На рассвете мокрые камни полижешь, чуть подбодришься и – снова в путь. Кони падать начали, что ни час – товарища хороним. Редеет отряд. Кое–кто роптать начал:
– Подыхать идем, воронью на закуску...
Упал Авдеенко, затем Липокуров. С рудников ребята вроде крепкие, а не сдюжили. Стали рыть могилу, Сергунов, товарищ их, тоже рудницкий, припал к ногам и рыдает.
– Брось, – говорим, – не поможет.
Не слушает. Вскочил и к командиру с маузером: – Убью, куда завел?
Кто–то успел выбить у него из рук маузер. Схватили Сергунова, связали.
– Не надо, отпустите, – говорит Корж.
Ребята не отпускают. Тогда Корж подходит и говорит:
– Не знал я, Сергунов, что у тебя кишка тонка, ведь ты – мировой пролетариат! А выходит, что ты – баба буржуазийская... Стыдно будет, самого себя стыдно будет. Отпустите его...
Отпустили. Плелся потом за отрядом и все твердил:
– Простите, братцы...
На Коржа смотреть было страшно, как щепка, высох; день и ночь не евши, не спавши, ребята отдыхают, а у него думка: как отряд вывести. Хоть и бодрится и других подбадривает, но – тоже человек, не железо – и за себя, и за людей забота. А телефон и тут не бросил.
На юг направление держим, на солнце идем, и до того степь длинная – нет ей конца, и баста. Грешным делом, и я стал веру терять: «Выйдем ли?..» На пятый день к вечеру глядим, река впереди, Или. Водой запахло. У воды, братцы, что у парного молока, свой запах есть, крепкий. Узнал я тогда этот запах... И такое чувство, словно на свет заново народился.
На берегу юрты стоят, кочевье казахское. Остановился Корж, повернулся к отряду (нас уж не шестьдесят, а двадцать осталось) и говорит:
– Ребята, не мародерничать!
– А если байское? – спрашиваем.
– Все равно самочинно не трогать. Комитет создадим и конфискуем.
Только конфисковать ничего не пришлось: бедняцкое это кочевье было – шесть юрт, и те дырявые. Нищета страшная, как у нас на Смоленщине. Казахи поначалу нас недоверчиво встретили, а как узнали, что мы – красные, обрадовались. Барана закололи, может, и последнего, а закололи. Поели ребята и повалились спать.
Дело к ночи было. Вызывает меня Корж.
– Расставь, – говорит, – Матвей, часовых.
– Свои, – отвечаю, – в кочевье, бедняки.
– А может, предатель какой найдется, как знать, покличет ночью сынков байских...
Кого же, думаю, поставить, все спят. Попробовал разбудить одного, другого – как мертвецы, ей–ей, бери за ноги и тащи под обрыв – не проснутся. Что делать? Сам на часах стал, взял винтовку и хожу вокруг юрт. Хожу и присесть боюсь – засну.
У командира в юрте огонек светится. Зайду–ка, говорю себе, хоть словом перекинусь да покурю – сон малость поразгоню. Темень, ничего не видно. Подхожу к юрте, только за полог, слышу:
– Катя, Катюша, любимая...
Может, ослышался, думаю, откуда, какая Катюша?.. В юрте опять полушепот:
– Родная, мне так хочется поговорить с тобой...
Что такое, ушам не верю: «С кем это Корж?..» Открываю полог: коптилка горит, возле нее, на полу, Корж сидит и в трубку разговаривает. Увидел меня, соскочил:
– Кто?..
– Я, – говорю, – Матвей.
Смотрит, смотрит на меня и вроде не узнает.
– Матвей я, – говорю и чувствую: в ногах дрожь, а по спине словно кто крапивой жиганул, так он смотрел.
– Матвей я...
– А–а, Матвей, проходи, садись. Узнал... Отлегло у меня.
– Ну что, – спрашивает, – часовых–то выставил?
– Сам на часах стою, все спят, потому и пришел... Заметил он, что я на трубку смотрю, заторопился, стал ее в ящик укладывать.
– Ладно, – говорит, – не тревожь ребят, пусть спят, с полночи меня разбудишь, сам встану, а ты пойдешь отдыхать.
Вижу, еще что–то хочет сказать, по глазам вижу, дескать: «Никому не рассказывай...» «Будь спокоен, – мысленно отвечаю ему, – никому ни слова». Вышел и даже закурить забыл. Сон пропал, хожу и думаю, что же это с ним?.. Страшно как–то. В полночь не стал его будить.
А утром гляжу – ничего, веселый. Подходит ко мне и спрашивает:
– Почему не разбудил?
Молчу, врать не хочу; правду сказать – тоже неловко как-то. А он:
– Про телефон, поди, думаешь, как в трубку разговаривал? Эх, Матвей, Матвей, телефонистка была у пас в полку, Катерина. – Больше ничего не сказал, повернулся и ушел. Потом я все собирался спросить, убили ее или, может, просто потерялась, да так и не спросил.
Простояли мы в том кочевье три дня. Отоспались, отдохнули, опять на людей стали похожи. И смех, и шутки пошли – ожили. Пора и дальше двигаться. Казах из кочевья вызвался в разведку сходить. Выехал утром, на зорьке, и – солнце еще не успело взойти – летит обратно.
– Товарищ командир, – кричит на ходу, – в ауле Байбасуна казаки!..
– Много?
– Человек двести.
– Далеко отсюда этот аул?
– Нет, не далеко, совсем близко.
– Собирайсь! – командует Корж.
Собрались, выстроились, чтобы попрощаться; все кочевье сошлось провожать нас – и малые, и старые.
– Спасибо, – говорит Корж казахам, – за хлеб–соль! Тут выходит вперед старик Ишимбай – заместо старосты у них был – и говорит:
– Зачем спасибо, не надо спасибо, гостите еще...
– Рады бы, да нельзя, – отвечает Корж, – мало нас, не справимся с казаками. Вам тоже уходить надо.
– Мы никуда не пойдем, – качает головой старик Ишимбай. – Мы ничего дурного не сделали.
– Нам помогали, красным.
– У нас, – говорит старик, – обычай в степи есть: раз приехал в кочевье, значит, гость, а гостя и покормить следует, и постель приготовить.
– Наплюют казаки на ваш обычай, перестреляют всех, уходить нужно. Мы еще вернемся сюда, с армией вернемся.
– Не пойдем, – упрямится старик.
– А если Ленин вам скажет, пойдете? Молчат, переглядываются.
А Корж соскакивает с коня, берет телефон, проводок 4 в землю, ручку покрутил и в трубку:
– Алло, алло, это кто? Мне Ленина!.. Тишина, слушают.
– Владимир Ильич? Здравствуйте! Это Корж, из степи звоню...
Ну и говорит, что, мол, такое и такое дело, как вы скажете, уходить кочевью или нет.
– Уходить?.. Хорошо, я передам вашу просьбу, – поднимается и говорит старику: – Ленин сказал: уходить надо.
– Сам Ленин?!
– Ну да, Ленин. Видели, сейчас только с ним разговаривал...
– И поверили? – воскликнул Яров, подавшись вперед.
– Поверили.
– Вот ведь и там Ленина знают, – удивился Зыков.
– Знают.
– И ушли? – снова спросил Яров.
– Понятно, ушли. Сложили юрты, навьючили и вместо с нами ушли. Иначе порасстреляли бы их.
Кто–то из бойцов подтвердил:
– Факт, порасстреляли бы...
В пруду все еще купались красноармейцы, в осоке квакали лягушки, и гармонист у мельничного колеса в сотый раз начинал надоевшую мелодию. Солнце чуть перевалило за полдень и грело, казалось, еще сильнее. Степь дышала жаром, высохшей травой, полынью. Над ветками тала плыла паутина.
По пыльному проселку к мельнице на рысях приближались три всадника.
– Командир обороны Журавлев!.. – крикнул Зыков, показывая рукой на приближавшихся всадников.
– Опять на курган, в окопы...
А. Ананьев
(Рассказ взят из книги «Забыть нельзя», Воениздат МО СССР, 1972)
На полусгнивших мостках, опустив босые ноги в воду, сидел командир взвода Пахомов. Он хлопал прутиком по воде и смотрел, как разбегаются кольцами волны. В засученных выше колен брюках и расстегнутой рубахе, он издали был похож па деревенского парнишку, пришедшего на пруд поудить рыбу. Неподалеку, около опрокинутого мельничного колеса, кто–то, уединившись, играл на гармони. Играл неуверенно, робко, мелодия часто обрывалась, и тогда гармонист повторял ее сначала.
– Разучивает, – тихо произнес Пахомов, отбросил прутик и посмотрел в степь: там было много солнца, внизу виднелась деревушка, соломенные крыши ее казались золотыми.
В нескольких шагах от Пахомова, на берегу, стояли и сидели красноармейцы, обсыхали на солнце, дымили цигарками; в центре, опершись па локоть, полулежал Кравчук – взводный запевала и разведчик – и рассказывал...
Боец в подштанниках и папахе тыкал в волосатую грудь соседа, стараясь привлечь его внимание:
– Слышь, Иван! Иван, слышь сюда, что скажу: Ленин из Сибири родом, нашенский он, села Кукуева будет...
– Чего брехать–то, Павлюков, ты лучше послушай, что Кравчук вон рассказывает, – подталкивал его Иван Зыков.
– Нет, – настаивал Павлюков, – из Кукуева он, верно говорю...
– А ты почем знаешь?
– Я сам оттудова.
Зыков громко рассмеялся, глядя на впалую грудь Павлюкова, на его смятую солдатскую папаху.
– Отойди. Отойди и не мешай.
Павлюков бросил окурок в воду и отошел в сторону.
– А вот еще случай. – Кравчук осторожно снял с плеча коричневого муравья и пустил его в траву. – Слышали про командира Коржа?
– Нет.
– Ты, браток, еще про Ленина, – попросил Зыков, протискиваясь поближе. – А то я тут... прослушал...
Кравчук повернулся и, щуря глаза от солнца, ответил:
– Про Ленина и будет...
Пахомов поднялся с мостков и тоже подошел послушать Кравчука. Он подсел возле молоденького, безусого красноармейца Ярова – застенчивого и молчаливого паренька, недавно прибывшего во взвод с пополнением. Яров привстал, чтобы уступить место командиру, но Пахомов остановил его:
– Ничего, ничего, сиди, я тут... рядом пристроюсь.
У мельничного колеса продолжала играть гармонь; нескладные звуки неслись над прудом, ударялись в берег и затихали где–то вверху, в прохладных ветвях старой ивы.
– Корж у нас командиром партизанского отряда был, – начал свой рассказ Кравчук. – Роста невысокого, сухощавый такой, но жилистый, удар тяжелый имел. Помню, однажды пришлось нам прорываться сквозь казачью цепь. Скачу рядом с командиром, гляжу: навстречу здоровенный казачина несется, глаза выкатил и шашкой играет. Ну, думаю, свалит Коржа, сомнет. Схватился за маузер, а казак уж тут как тут, и лошадиная морда – вот она, слюной так и брызжет... Вихрем налетел казак, только не удалось ему... Развалил его Корж надвое. Как с плеча взял, так до седла и рассек. А когда прорвались, я ему и говорю:
– Здорово ты его, Иван!..
Иваном Трофимычем его звали. А он:
– Это, – отвечает, – не я, а лютая злоба моя. Контру, – говорит, – так и надо. Это им не на Дворцовой площади гарцевать – с революцией дело имеют!
На привалах, бывало, присядет к костру и слушает, как ребята песни поют. Сам не пел, а слушать большой охотник был. А еще пуще гармонь любил. Был у нас гармонист Андрейка, молоденький парнишка, белобрысый такой, под Миловановкой где–то пристал к нам. И знал–то на гармони всего только «Яблочко» да «Подгорную». Корж все его учил «Интернационал» играть. Стоим где на отдыхе, едем ли – подзовет к себе и спрашивает:
– Ну как, получается?..
– Получается, товарищ командир! – отвечает Андрейка.
– А ну, сыграй.
Начнет играть – и какой там «Интернационал»! Так, вроде: «Трам–трам...»
– Эх, парень, – говорит Корж, – какой ты несообразительный. Вот слушай...
И начнет ему потихоньку петь. Голосу нету, так только говорит одни слова:
– «Вставай, проклятьем заклейменный...» Ну, повторяй за мной.
Андрейка повторяет:
– Теперь на гармошке пробуй.
Парень пробует: начало вроде то, а дальше — ну никак.
А Корж:
– Ничего, Андрейка, получится, не горюй, в полковой оркестр все равно тебя определю!
Убили парнишку. Казаки убили. Похоронили его в степи, гармонь при отряде осталась. Возили как память, а играть – никто не играл, не умели. Возьмет ее, бывало, командир, растянет, а в глазах слезы. Душевный был.
Ходил всегда в бурке. Под буркой – маузер в деревянной кобуре, как полагается; на папахе, наискосок, – красная лента. Коня достали ему есаульского, чистокровку; коня взял, а седло свое оставил. Оно, правда, и не старое, обыкновенное казацкое седло, но было в нем такое приспособление – отрядный шорник делал, – куда полевой телефон прикреплялся. Телефон как телефон, а трубка раскладная, только в отряде он нам ни к чему, второго не было, и проводов тоже, разговаривать не с кем.
– Иван Трофимович, на кой ляд этот ящик возишь? – скажет кто по–дружески командиру.
Нахмурится и не ответит. Так все поначалу странно казалось. К чему, дескать, лишний груз возить, да и неудобно – мешает ведь на седле–то. Потом привыкли и не стали замечать, возит и пусть себе возит. А тут еще и не до этого было: каждый день переходы большие. Рюдер – колчаковский полковник – прижимал нас тогда с белоказаками. Казаки все из северных, богатых станиц – лютая контра, свирепая. Их целый полк, а нас всего человек шестьдесят.
Собрал отряд Корж и говорит:
– Села все колчаковцами позаняты. Нужно уходить.
– Куда же мы пойдем?
– К своим будем пробираться, в Верный.
– Нешто можно туда – степь голимая!..
– Нужно, – настаивает Корж. – Нечего понапрасну головы класть, нашим отрядам все равно колчаковцев не одолеть, а революции мы еще пригодимся.
– Так–то оно так, только степь-матушка...
– Ну, сами решайте, – говорит.
Тут поднялся казах Макен (был у нас такой в отряде) :
– Я знаю степь, я могу провести отряд!..
Стали отходить, казаки наседают, то и дело приходится бой принимать. В одной из схваток Макена убили. Остались без проводника, а уж в степь далеко зашли, назад хода нет.
– Пройдем! – говорит Корж и сам повел отряд. День, второй, третий идем, все, что было в запасе, поели, воду выпили. Ни жилья, ни колодца на пути. Куда ни глянешь – чисто скатерть перед тобой, и – полынь, полынь... И воздух пыльный, горький, и на душе горько. Днем жара, губы в кровь трескаются, ночью – холод страшный. На рассвете мокрые камни полижешь, чуть подбодришься и – снова в путь. Кони падать начали, что ни час – товарища хороним. Редеет отряд. Кое–кто роптать начал:
– Подыхать идем, воронью на закуску...
Упал Авдеенко, затем Липокуров. С рудников ребята вроде крепкие, а не сдюжили. Стали рыть могилу, Сергунов, товарищ их, тоже рудницкий, припал к ногам и рыдает.
– Брось, – говорим, – не поможет.
Не слушает. Вскочил и к командиру с маузером: – Убью, куда завел?
Кто–то успел выбить у него из рук маузер. Схватили Сергунова, связали.
– Не надо, отпустите, – говорит Корж.
Ребята не отпускают. Тогда Корж подходит и говорит:
– Не знал я, Сергунов, что у тебя кишка тонка, ведь ты – мировой пролетариат! А выходит, что ты – баба буржуазийская... Стыдно будет, самого себя стыдно будет. Отпустите его...
Отпустили. Плелся потом за отрядом и все твердил:
– Простите, братцы...
На Коржа смотреть было страшно, как щепка, высох; день и ночь не евши, не спавши, ребята отдыхают, а у него думка: как отряд вывести. Хоть и бодрится и других подбадривает, но – тоже человек, не железо – и за себя, и за людей забота. А телефон и тут не бросил.
На юг направление держим, на солнце идем, и до того степь длинная – нет ей конца, и баста. Грешным делом, и я стал веру терять: «Выйдем ли?..» На пятый день к вечеру глядим, река впереди, Или. Водой запахло. У воды, братцы, что у парного молока, свой запах есть, крепкий. Узнал я тогда этот запах... И такое чувство, словно на свет заново народился.
На берегу юрты стоят, кочевье казахское. Остановился Корж, повернулся к отряду (нас уж не шестьдесят, а двадцать осталось) и говорит:
– Ребята, не мародерничать!
– А если байское? – спрашиваем.
– Все равно самочинно не трогать. Комитет создадим и конфискуем.
Только конфисковать ничего не пришлось: бедняцкое это кочевье было – шесть юрт, и те дырявые. Нищета страшная, как у нас на Смоленщине. Казахи поначалу нас недоверчиво встретили, а как узнали, что мы – красные, обрадовались. Барана закололи, может, и последнего, а закололи. Поели ребята и повалились спать.
Дело к ночи было. Вызывает меня Корж.
– Расставь, – говорит, – Матвей, часовых.
– Свои, – отвечаю, – в кочевье, бедняки.
– А может, предатель какой найдется, как знать, покличет ночью сынков байских...
Кого же, думаю, поставить, все спят. Попробовал разбудить одного, другого – как мертвецы, ей–ей, бери за ноги и тащи под обрыв – не проснутся. Что делать? Сам на часах стал, взял винтовку и хожу вокруг юрт. Хожу и присесть боюсь – засну.
У командира в юрте огонек светится. Зайду–ка, говорю себе, хоть словом перекинусь да покурю – сон малость поразгоню. Темень, ничего не видно. Подхожу к юрте, только за полог, слышу:
– Катя, Катюша, любимая...
Может, ослышался, думаю, откуда, какая Катюша?.. В юрте опять полушепот:
– Родная, мне так хочется поговорить с тобой...
Что такое, ушам не верю: «С кем это Корж?..» Открываю полог: коптилка горит, возле нее, на полу, Корж сидит и в трубку разговаривает. Увидел меня, соскочил:
– Кто?..
– Я, – говорю, – Матвей.
Смотрит, смотрит на меня и вроде не узнает.
– Матвей я, – говорю и чувствую: в ногах дрожь, а по спине словно кто крапивой жиганул, так он смотрел.
– Матвей я...
– А–а, Матвей, проходи, садись. Узнал... Отлегло у меня.
– Ну что, – спрашивает, – часовых–то выставил?
– Сам на часах стою, все спят, потому и пришел... Заметил он, что я на трубку смотрю, заторопился, стал ее в ящик укладывать.
– Ладно, – говорит, – не тревожь ребят, пусть спят, с полночи меня разбудишь, сам встану, а ты пойдешь отдыхать.
Вижу, еще что–то хочет сказать, по глазам вижу, дескать: «Никому не рассказывай...» «Будь спокоен, – мысленно отвечаю ему, – никому ни слова». Вышел и даже закурить забыл. Сон пропал, хожу и думаю, что же это с ним?.. Страшно как–то. В полночь не стал его будить.
А утром гляжу – ничего, веселый. Подходит ко мне и спрашивает:
– Почему не разбудил?
Молчу, врать не хочу; правду сказать – тоже неловко как-то. А он:
– Про телефон, поди, думаешь, как в трубку разговаривал? Эх, Матвей, Матвей, телефонистка была у пас в полку, Катерина. – Больше ничего не сказал, повернулся и ушел. Потом я все собирался спросить, убили ее или, может, просто потерялась, да так и не спросил.
Простояли мы в том кочевье три дня. Отоспались, отдохнули, опять на людей стали похожи. И смех, и шутки пошли – ожили. Пора и дальше двигаться. Казах из кочевья вызвался в разведку сходить. Выехал утром, на зорьке, и – солнце еще не успело взойти – летит обратно.
– Товарищ командир, – кричит на ходу, – в ауле Байбасуна казаки!..
– Много?
– Человек двести.
– Далеко отсюда этот аул?
– Нет, не далеко, совсем близко.
– Собирайсь! – командует Корж.
Собрались, выстроились, чтобы попрощаться; все кочевье сошлось провожать нас – и малые, и старые.
– Спасибо, – говорит Корж казахам, – за хлеб–соль! Тут выходит вперед старик Ишимбай – заместо старосты у них был – и говорит:
– Зачем спасибо, не надо спасибо, гостите еще...
– Рады бы, да нельзя, – отвечает Корж, – мало нас, не справимся с казаками. Вам тоже уходить надо.
– Мы никуда не пойдем, – качает головой старик Ишимбай. – Мы ничего дурного не сделали.
– Нам помогали, красным.
– У нас, – говорит старик, – обычай в степи есть: раз приехал в кочевье, значит, гость, а гостя и покормить следует, и постель приготовить.
– Наплюют казаки на ваш обычай, перестреляют всех, уходить нужно. Мы еще вернемся сюда, с армией вернемся.
– Не пойдем, – упрямится старик.
– А если Ленин вам скажет, пойдете? Молчат, переглядываются.
А Корж соскакивает с коня, берет телефон, проводок 4 в землю, ручку покрутил и в трубку:
– Алло, алло, это кто? Мне Ленина!.. Тишина, слушают.
– Владимир Ильич? Здравствуйте! Это Корж, из степи звоню...
Ну и говорит, что, мол, такое и такое дело, как вы скажете, уходить кочевью или нет.
– Уходить?.. Хорошо, я передам вашу просьбу, – поднимается и говорит старику: – Ленин сказал: уходить надо.
– Сам Ленин?!
– Ну да, Ленин. Видели, сейчас только с ним разговаривал...
– И поверили? – воскликнул Яров, подавшись вперед.
– Поверили.
– Вот ведь и там Ленина знают, – удивился Зыков.
– Знают.
– И ушли? – снова спросил Яров.
– Понятно, ушли. Сложили юрты, навьючили и вместо с нами ушли. Иначе порасстреляли бы их.
Кто–то из бойцов подтвердил:
– Факт, порасстреляли бы...
В пруду все еще купались красноармейцы, в осоке квакали лягушки, и гармонист у мельничного колеса в сотый раз начинал надоевшую мелодию. Солнце чуть перевалило за полдень и грело, казалось, еще сильнее. Степь дышала жаром, высохшей травой, полынью. Над ветками тала плыла паутина.
По пыльному проселку к мельнице на рысях приближались три всадника.
– Командир обороны Журавлев!.. – крикнул Зыков, показывая рукой на приближавшихся всадников.
– Опять на курган, в окопы...
А. Ананьев
(Рассказ взят из книги «Забыть нельзя», Воениздат МО СССР, 1972)
