Андрианов С.В. «Сильнее смерти»

Туман выключил авиацию из боев. Он сделал то, чего не в силах были сделать вражеские зенитки и истребители: внезапно захлестнув на рассвете прифронтовые аэродромы, приковал самолеты к стоянке. В белом кудлатом омуте растворились дома и машины, пропали дороги, исчезло небо.

Случилось это в самом начале операции «Багратион». Освобождали от немецко-фашистских войск Белоруссию. Авиация нужна была как воздух. Утром командира истребительного полка Голубова вызвали к телефону:

— Есть приказ командующего армией произвести разведку в районе Березины.

Голубов молниеносно, как в воздушном бою, бросил взгляд на летное поле. Куда там лететь — идти невозможно. И, удивляясь такому редкому в июне явлению, ответил:

— А у нас туман.

— Голубов! Слышите, Голубов! Задание остается за вами, понятно? За вами!

— Понял, понял. За нами...

Голубов подумал, что вылет перенесут на более позднее время. Воспользовавшись нелетной погодой, он собрал летчиков, чтобы поговорить о предстоящих боях. Очень напряженной была эта неделя. Ночь коротка — зори едва не смыкаются. Все светлое время — беспрерывные бои и полеты. И вот перерыв из-за тумана.

— Полк вправе гордиться присвоенным ему наименованием Витебского, вправе гордиться орденом Красного Знамени. Это заслуга каждого из нас, — сказал командир. — Но каждый должен знать и то, что ждет нас впереди. Враг отчаянно сопротивляется, вводит в бой новые резервы, перебрасывает авиацию с других фронтов. Сегодня, завтра, в последующие дни нас ждут особенно горячие схватки...

Договорить не дал второй звонок.

— Ну как, Голубо», взлетел разведчик? — спросил командир дивизии генерал Захаров. По интонации легко уловить его состояние: «Знаю — при такой погоде никто никогда не летал. Это — за пределами возможностей авиации. Понимают это и вышестоящие командиры. Но без разведки с воздуха не обойтись, и потому надо лететь. Очень надо».

Голубов не знал, что ответить комдиву. Такого с ним еще не бывало. Он смотрел на летчиков: Матвей Барахтаев, Владимир Запаскин, Семен Сибирин, Григорий Репихов... Каждый рвался в бой. На все готовы — только скажи. Но кому поручить это задание? Они же не летали вслепую.

Как некстати этот туман! Случаются в такую пору ураганные ветры и грозы. Но те хоть буйствуют, силу их видно. Этот же тихоня неслышно улегся, а полк по рукам и ногам связал. Даже солнце бессильно — никак не пробьется. И ветер замер. Но лететь надо.

— Взлетел, спрашиваю, разведчик? — прервал тягостное молчание комдив. Голос его уже был сухой, жесткий.

— Нет, товарищ генерал, — с тяжестью на сердце ответил Голубов, наперед зная решение комдива.

— Приказываю лететь!

Голубов мог послать капитана Серегина. Но не рискнул. И в то же время он понимал — вылет неминуем. Приказ должен быть выполнен любой ценой — не сможет один, полетит другой, третий... «Кого же, кого?»

— Взлетает разведчик! — твердо ответил Голубов и порывисто направился к своему самолету.

Догадываясь, что Голубов собирается лететь сам, Матвей Барахтаев, его ведомый, спросил:

— А как я, товарищ командир?

Барахтаев видел — не по нему погода. Но все равно спрашивал, потому что иначе не мог.

— Жди на земле, — ответил Голубов, а сам подумал: «Все решу там, в небе. Взлечу, посмотрю и решу: кого послать или кого взять с собой».

Какое непривычное небо — белое-белое! И низкое — потрогать можно. Солнце словно растворилось — ни света, ни тени. Однообразная, скучная серость. Голубов представил сейчас совсем другой день. Тот, о котором мечтал. Он любил рисовать, и его мечтой была картина «Последний сбитый!». Голубов видел его в лучах солнца, в слепящей синеве высокого, безоблачного неба. И такая сочность в красках — будто видишь сам воздух. Кругом светло и так просторно, что последний гитлеровский самолет кажется исчезающей тенью.

Каким далеким казался сейчас этот день! Взлетев, Голубов сразу же попал в объятия «седого дьявола». Разметнулся туман широко, обложил всю пойму Березины. Местами бородами свисал до самой земли. Лететь трудно. Противная кисельная масса хуже ночной темноты. Там хоть звезды или огоньки где-нибудь замелькают, а тут — призраки, не ориентиры. Все смазалось, потеряло очертания. Моргнешь глазом — и врежешься в матушку-землю. Куда тут парой — одному тесно и как-то до неприятности знобко лететь.

Командир полка решил идти в разведку один. Словно привидения, мелькали внизу дома и деревья. Они появлялись и пропадали с фантастической быстротой. Голубов пытался ориентироваться по дорогам. Но они то убегали в лес, то выплескивались оттуда. А то вдруг вязались, будто клубок змей, и потом с бешеной скоростью шарахались в стороны.

Неясно, как через вуаль, увидев реку, темные ремешки переправ, Голубов дал первую радиограмму: «Наши танки вышли к Березине». Про себя подумал: «Им и погода нипочем». Ему было невдомек, что эти самые танкисты безмерно гордились им. В такую непогодь авиация тоже в наступлении!

За Березиной туман поднимался. Лишь отдельные его клочья волочились по земле. Теперь уже можно было лететь на высоте сорока — пятидесяти метров. А вот и гитлеровцы. Особенно внимательно надо осмотреть дороги из района Борисова. Сюда противник успел перебросить танковую дивизию. Он пытался остановить наступление наших войск вдоль Минской автомагистрали, обеспечить отход своих на Могилевской направлении. События развивались быстро. Наши прорвались к Березине, но и противник мог скрытно подбросить резервы, навести контрудар.

Голубов ходил змейкой. Более получаса брил молочную пену над вражескими головами. Данные своих наблюдений немедленно передавал в штаб.

На оперативных картах пометили места скопления противника, направления его движения. Постепенно вскрывался замысел врага. И вот уже рождаются на картах новые красные стрелы — направления наших ударов. В дивизии, полки и батальоны, в роты летят команды. И там, на переднем крае, командиры уже выбирают пути-дороги, чтобы обойти, окружить, смять врага, устремиться дальше...

Полет нашего разведчика всполошил гитлеровцев. Они подняли двух «мессершмиттов». Вражеская пара точно вышла наперехват. Голубову легко было скрыться в космах тумана. Но он принял вызов.

Уверенные в своем превосходстве, «мессершмитты» яростно набросились на «як». Голубов поставил машину на крыло, едва не задевая иззубренные вершины леса, Чуть увеличь крен — и самолет скользнет в густые кроны. Правым крылом он режет низкий и плотный до черноты туман. Уменьшишь вираж — нырнешь в темноту и свалишься оттуда. Голубов никогда не видел такой тесноты в небе.

Гитлеровские летчики выжимали из своих машин все, что могли. Это заметно по патрубкам, из которых валил черный дым. И «як» тоже на предельном режиме. Голубов ощущает сильное давление на плечи, теряет ведомого «мессера». А сзади устремляется к нему ведущий.

Азарт боя захватил Голубова. Внутренне он ликовал. Ему был нужен именно вираж. У «яка» он меньше, чем у «мессершмитта», на целых четыре секунды. Надо только отвоевать эти секунды.

«Мессершмитт» то и дело пропадает в белых гривах тумана. Но Голубов чувствует, что сближается с ним. А это значит — уходит и от второго. Назад головы не повернуть: клюнет вниз самолет — выхватить не успеешь. Он скосил взгляд влево. Еще немного — и «мессер» будет в прицеле, А пока огнем не взять. Нужен еще вираж.

Голубов делает последние, отчаянные усилия. Ноги налились свинцом. Лицо тянет книзу, будто кто-то сдирает кожу. Но он почти не замечает этого, сросся с разгоряченной машиной. Кажется, перестал дышать, когда «мессершмитт» медленно входил в прицел. Голубов надавил гашетку. Красно-белые и зелено-голубые шары прошли впереди, как бы отсекая «мессеру» путь, а потом стали впиваться в его тонкое, осиное тело. По тому, как тут же осветились облака, Голубов понял, что «мессершмитт» взорвался. Второй, шмыгнув над лесом, стал уходить. Голубов бросился за ним, не разгадав вражеского коварства...

Полк ждал возвращения командира. Люди обеспокоенно прислушивались к небу, а оно молчало, казалось осиротелым. Генерал Захаров прилетел в полк, сильно тревожась за судьбу командира полка и боевого друга.

...Есть в Голубове завораживающее обаяние и простота. Когда надо, Голубов мог любому спокойно сказать самое горькое слово. Но в тоне его было столько доброты, что на него никогда не обижались.

Голубов — один из тех людей, которые любое дело исполняют с любовью. Он был шахтером — и в шахте им восхищались. Пошел служить в полк знаменитой чапаевской дивизии — его сфотографировали при развернутом Знамени, премировали поездкой в Москву. Стал летчиком — будто родился им. В критические минуты он, как никогда, собран и точен. Жест — мысль, взгляд — прицел, слово — выстрел.

Хорошо он знает пилотскую душу. Измерить ее глубину можно только полетом. В ней всегда бьется огонь — дай только свежего ветра. В бой Голубов часто ходил с молодыми. Забирался на высоту: «Смотрите, как внизу дерутся наши». Когда видел, что кому-то тяжело, сваливался сверху в стремительном пике, командовал: «Атакуй!» Первый сбитый враг — крылья для молодого пилота.

...Второго «мессершмитта» Голубов никак не мог поймать в прицел. Догоняя его, ждал того мгновения, когда откроется небо или хотя бы еще немного поднимутся облака. А тот прижимался к их нижней кромке, путался в них, то и дело пропадал, как в морской волне. Не выдержал Голубов, дал очередь. И вдруг — в полнеба яркий всплеск. С земли ударила огненная метель «эрликонов». Так вот куда его заманил «мессер»!

Вспыхнули правые баки. Бронебойный снаряд прошел за приборной доской, разворотил капот. Внутри машины с предательской злостью замельтешил огонь. В кабине стало невыносимо жарко.

Но мотор работал, и самолет слушался летчика. Значит, еще можно лететь. Лучше всего сделать горку и выброситься с парашютом. Но под крылом враг. До своего аэродрома не успеть — сгоришь. До Березины километров двадцать, Надо туда — хам свои.

Туман плыл над Березиной волнами. Под его нижней кромкой мчалась огненная комета. Она окрашивала туманные вихри в ярко-красные цвета, зажигала облака. Казалось, горело небо. А в центре этого огненного бурана был человек. Съедая одежду, огонь змеями полз на плечи. Обгорели руки, обуглились погоны. Дышать нечем, а он ведет самолет-комету. Еще минуту... Еще одну...

Сквозь дым, как через марлевый бинт, он увидел реку. Свои!

Стихия безжалостна ко всему живому. Но Голубов не сдавался. Готовность к борьбе помогала ему мыслить и действовать.

Делая небольшие отвороты, стал искать площадку. Всюду лес, лес и лес. А вот и зеленое поле. Как лоскуток. Чтобы попасть на него, надо совсем немного довернуть самолет. Останется пролететь минуту, может две, не больше. Таким близким казался тот лоскуток, зеленый, словно аэроклубовский аэродром.

Голубов расстегнул привязные ремни, открыл кабину. Теперь, если даже машина скапотирует, он не сгорит в ней, как случалось с другими, а будет выброшен. Голубов наступал на смерть, и она отступала от него. Он отвоевал еще несколько секунд, а может, и целую минуту. Еще немного, совсем немного...

Летчик действовал, а машина сдавала. Не хватало ей человеческой прочности. Когда Голубов сделал последний доворот, взорвались баки — небо разверзлось. Кажется, он даже увидел его надтреснутые грани. Самолетная кровь — бензин — пылает факелом, пережигая металлические жилы. Машина, которую он с детства сравнивал с птицей, перестала слушаться пилота. Из-за нее — строгой, горделивой — оставил артиллерию, которую любил. Всего себя отдавал этой крылатой машине, прежде такой послушной. Самолет сам просился в воздух, легко брал любую высоту. «Мессеры» сыпались оттуда, а он, бывало, все впивался и впивался в неохватную глазом синеву. Сейчас так мало от самолета надо! Так мало... Но он не отзывается. Первый раз в жизни не отзывается... Слишком мала высота. Теперь и парашют не поможет.

Огонь обволакивает самолет. Дым сдавливает горло, слепит пилота. Кажется, из пекла не выбраться. Но уж если гореть, так на вольном ветру. Собрав силы, Голубов оттолкнулся и выбросился из кабины. Ураганный воздушный поток разорвал в клочья огонь, развеял дым, и в лицо ударил прохладный ветер. Остро пахнет лесом, травами, волшебен аромат земли. Неужто это и есть запах жизни?

Один глоток кислорода, другой... В оставшиеся секунды еще можно надышаться им досыта, навсегда. А выбросив в стороны руки, даже успеешь обнять небо. И тоже навсегда.

Они летели порознь, человек и самолет. Никто из них не выбирал, куда падать. Без человека машина — ничто, даже если она и крылата. Но и человек без машины — не летчик.

Огненный факел врезался в землю. Металл самых прочных конструкций не выдержал, превратился в бесформенную груду. Ушел в землю мотор, сложились крылья — будто их отсекли мечом. Металл, когда-то изумлявший своим серебристым блеском, местами спекся, оставив белый взвар, местами продолжал кипеть. Один только хвост напоминал о самолете.

Голубов падал рядом. Он успел заметить, как навстречу ему косо бросилась земля. Уловил до боли острый, пьянящий ее запах. И оцепенел, сжавшись в комок. Потом все виделся лес. Лес, лес и лес... И пропасть. Он лежал обгорелый, с орденами на кителе.

Первый подоспевший крикнул:

— Живой!

— Жив летчик! Жи-и-ив! — раздалось по лесу. «Жи-и-ив!» — отозвалось эхо.

Танкисты были в рейде. Они немедленно отвезли летчика к По-2, который доставил им горючее.

Медицинскую помощь Голубову оказывали в родном полку. Временами он смутно видел знакомые лица. Временами все стушевывалось и не было никакого чувства боли. А он знал: лучше, когда боль. Это значит — живешь. У него ее не было, боли. Порой казалось, он все еще в полете: докладывает на землю данные разведки. И там, в большом штабе, на карту наносят устремленные на врага алые стрелы.

Когда Голубова несли к самолету, чтобы отправить в московский госпиталь, весь полк построился и замер. Командир вдруг попросил приподнять ему голову. И тогда услышали его чуть дрогнувший голос:

— Друзья мои! Бейте врага до Победы. Я вернусь к вам.

Трудно было поверить, что Голубов еще будет летать, драться и в воздушных боях сбивать «фокке-вульфы» и «мессершмитты».

Трудно было поверить... Но так будет. А пока генерал Захаров добился одного: полковник Голубов был оставлен в списках личного состава в должности командира полка.