Момыш-улы Б. «Спина»

Говорят, лицо — зеркало души. А ведь это не совсем и не всегда верно. Характер, воля человека испытывают-ся временем. Каждый знает об этом. Человек в течение жизни так или иначе учится скрывать свои чувства и прежде всего, конечно, тренирует свое лицо. Может, и верно говорят, что этим особенно славится Восток.

Гораздо более, на мой взгляд, выразительны руки: непроизвольная дрожь или едва заметные движения выдают расслабление нервов; но особенно — многим это покажется странным — до чего же выразительна бывает спина человека!

Это было на фронте. Фронт давно стабилизировался. Линия обороны проходила по реке Л. с болотистыми берегами. Как у нас, так и у немцев оборона была жиденькой.

В полк, которым я тогда командовал, прибыло пополнение. Среди прибывших офицеров мое внимание сразу привлек молодой капитан. Стройный, выше среднего роста, с отличной воинской выправкой, с небольшими бакенбардами и квадратными усиками, он был хорош собой — щеголь и, видно, служака.

Особенно в нем поражала артистическая манера в исполнении всех приемов при обращении. Он делал их непринужденно и свободно, с отменной четкостью. Я сам — кадровый офицер, и мои товарищи всегда считали меня неплохим строевиком. Я в его годы ничего такого не только не умел, но и не видел. «Должно быть, перед зеркалом учился», — думал я каждый раз, наблюдая за ним. Отдавая честь, он быстро проделывал очень сложные манипуляции плечом, предплечьем и кистью руки; взяв под козырек одновременно лихо щелкал каблуками и вытягивал в струнку свою и без того стройную фигуру с узкой талией. Эти, почти балетные, номера заставили меня относиться к нему скептически, но офицером он оказался неплохим, дельным. Был он, правда, фатоват, но все-таки аккуратный, и солдат подтягивал, ну а насчет фатоватости — кто же из нас в том не грешен? Я сам до сорока трех лет, несмотря на протесты любимой женщины, никак не мог расстаться с савельевскими шпорами, отличающимися от других шпор изяществом и малиновым звоном...

Посоветовавшись с начальником штаба, я его назначил командиром одного из штабных подразделений.

Вскоре представился случай испытать характер капитана. Надо было послать небольшую группу в тыл противника с задачей — внезапно напасть ночью на штаб полка и, если удастся, захватить документы и двух-трех пленных. Это было тогда необходимо, потому что наши данные о противнике были крайне противоречивыми и путаными.

Я вызвал капитана. Поставил перед ним задачу, рекомендовал ему ряд вариантов плана действий группы. Капитан внимательно выслушал приказ, по всем правилам ответил, артистически, как всегда, откозырнул и с обычной лихостью щелкнул каблуками. Но когда он шагнул к двери, я увидел его спину. У него чуть опустились плечи, и спина сделалась какой-то круглой, выпуклой... Вот уж никак не ожидал, что увижу стан этого человека в такой степени бесформенным!» «Грудью брал — спиной выдал. Трусит. Может погубить людей и сорвать задание»...

На такие рискованные дела часто не знаешь, кого послать. Вопрос отбора людей мучительно переживается командиром. Самое страшное в ближнем бою, когда офицер теряет самообладание, и люди, в силу дисциплины, выполняя его бестолковые окрики, мечутся по полю, ловя любую шальную пулю.

Когда он перешагнул порог, я приказал:

— Капитан, вернитесь!

Он стоял передо мной навытяжку. Мы оба молчали.

— Пошлите ко мне вашего заместителя. Вы не пойдете, — сказал я.

Он, потупив глаза, сделал, как мне показалось, глотательное движение и чуть дрожащим голосом повторил приказание. Почему я вдруг изменил свое решение — он не спросил.



Старший лейтенант Малярчук был заместителем капитана. Малярчук был простоватым парнем, говорил только по-украински и с украинском юмором. Все равные и старшие в званиях разговаривали с ним на «ты». Он был в полку общим любимцем.

— По вашему вызову старшой лейтенант Малярчук явився! — доложил он.

— Ну, що, хлопче дюжий? — я так его называл, и это ему нравилось. — Может, хочешь трохи промынаться? — я всегда невольно коверкал его родной язык, Малярчук и на этот раз тактично улыбнулся.

— Як прикажете. Промынаться, колы так трэба, промынаемось. Не перший раз. Що прикажете?

Малярчук внимательно выслушал меня, несколько раз переспросил и задал ряд вопросов. Он изложил несколько вариантов, не предусмотренных мною; всякий раз, когда он видел, что я со вниманием слушаю его рассуждения и соображения, он заканчивал вопросом:

— Як що нимец вчинить так, то що нам зробыты и як дияты?

Получив разъяснения и советы, Малярчук, после долгого раздумья над развернутой картой местности, где предстояло действовать небольшой группе под его командой, сказал:

— Що вид нас трэба, я зрозумив, а як зробыты, ще трэба трохи помиркуваты.

Старший лейтенант просил дать ему на подготовку сутки. Эту свою просьбу он обосновывал тем, что «трэба с хлопцами подывиться и выбраты самый наизручнийший участок для перехода скриз линию фронта». На выполнение задачи он просил двое-трое суток и, ссылаясь на необходимость тщательно разведать район, изучить объект нападения, предлагал ряд вариантов действия в тылу противника. Когда я одобрил его решение и спросил, верит ли он в успех, Малярчук, улыбаясь, ответил:

— Як вам сказаты? Правда, що трохи боязно, та ни-чого, колы трэба, то трэба. Мы с хлопцами постараемось як можна краше выконаты завдання.

— Добре, хлопче дюжий. Щасливо и целыми вертайтесь.

На третье утро Малярчук с группой бойцов был на той стороне и радировал данные, а их командир, капитан, не выходил из опустевшего после ухода людей блиндажа. Никто его не вызывал, никто им не интересовался.

Мне доложили, что как-то случайно забрел в его блиндаж один из офицеров и, увидев, что он лежит а темном углу блиндажа, спросил:

— Чего же вы, капитан, лежите? Пойдемте ужинать.

— Мои люди ушли, а я остался, — ответил капитан и, как малое дитя, глухо и долго рыдал, уткнувшись головой в подушку...

И я мучился в эту ночь, не находя ответа на вопрос, правильно ли я поступил с ним.



Малярчук с группой вернулся через двое суток.



Как-то вечером зашел ко мне капитан. Он осунулся и оброс щетиной.

Он просил послать его на выполнение какого-либо задания.

— Теперь некуда вас послать, капитан. Мы стоим в обороне. Для того, чтобы вы выдержали испытание, один случай упущен, а другого пока нет.

— Дайте мне десять солдат, — умолял он, — и я пойду на любое...

— Из-за вашего рвения я не могу рисковать жизнью десяти солдат без всякой на то надобности, Можете идти, капитан.

Он ушел.

Добрый Иван Данилович, начальник штаба, однажды в конце своего доклада спросил меня, как быть с капитаном.

— Пусть он продолжает командовать своим подразделением. Он же не отстранялся от этой должности, — ответил я.

— Да, но фактически он...

— Фактически он прервал я Ивана Даниловича фактически он был на время заменен, а не отстранен Война ведь не завтра кончится, посмотрим, что будущее покажет.

— Он теперь все время сидит у меня. В свое подразделение не идет. Сегодня ночевал где-то в конюшне штаба. Ей-богу, жалко парня.

— Ну что бы вы посоветовали, Иван Данилович? Не могу же я на его реабилитацию жертвовать без всякой надобности жизнью десяти солдат?

— Это, конечно, верно, — глубоко вздохнул Иван Данилович, — признаться, я боюсь, как бы он...

— Не бойтесь, Иван Данилович. Человек, который в тот же день не нашел в себе силы воли наложить на себя руки, на пятые сутки этого не сделает. Лишь актеры стреляются, да и то на сцене. Пока назначьте его офицером связи в штаб дивизии. Он там кое-кому быстро понравится.

— Вот это идея! Слушаюсь! — обрадованно ответил Иван Данилович.



В эту ночь в неверном сне, в дремоте меня преследовал капитан то своими «номерами военной балерины», то согбенной и бесформенной спиной и слегка дрожащими мизинцами, то решительным лицом, умоляющим послать его на смерть; этот кошмар продолжался до утра.

Я проснулся, чувствуя себя разбитым. Из зеркала на меня смотрел человек с помятым лицом, с отеками под глазами. Я был недоволен и собой и капитаном. Я обвинял его, обвинял себя.

Через месяц мне позвонил начальник штаба дивизии и спросил, не возражаю ли я, если капитана послать офицером связи в штаб армии. Я дал свое согласие.

Малярчук был назначен командиром. Про капитана вскоре все забыли.

Шли дни, шли недели, шли месяцы, испытывая наш характер, нашу волю, нашу верность долгу, нашу верность перед совестью — высокие моральные принципы нашей жизни, Война все еще продолжалась.

После кратковременной отлучки с фронта я был назначен командиром дивизии. О сменившем меня в должности командира полка Иване Даниловиче я знал, что он погиб и ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Что стало с капитаном и Малярчуком, — мне не было известно.

Однажды на рекогносцировке я вошел на НП командира батальона соседней дивизии. В узком срубе в стереотрубу смотрел майор и говорил артиллерийскому наблюдателю, сержанту:

— Гей, сержанте, що у тэбэ на чоли — очи чи дви дирочки з стеклом? Куда ты доселе зарився? Що там пид копицею? Що це там пид тою вербою? Я тэбэ пытаю сержанте.

По голосу и богатырским плечам я узнал Малярчука.

— Здоровенький був, дюжий хлопче! — не выдержал я.

Малярчук вздрогнул, обернулся, торопливо встал и вытянулся, приложив руку к пилотке. Я едва узнал его — глубокий шрам серпом багровел на правой щеке. Он улыбнулся, отчего шрам сделался еще глубже, искажая его лицо.

— Здравья желаю! Це вы, товарищу полковник? Значить, вы живый? Ой, як це гарно! Чудово!

Встреча наша была трогательной. Малярчук год как командовал батальоном. Хорошо, что он жив и стал боевым командиром. Хорошо.

Кончилась война.



Однажды я присутствовал на артиллерийской стрельбе на одном из окружных полигонов.

На перекрестке дороги кто-то властно остановил машину, в которой я ехал.

— Адъютант генерала Н., — представился молодой майор и, когда наши глаза встретились, он чуть запнулся и почти машинально, скороговоркой продолжал, видимо, уже сотни раз поизносившееся им:

— Командующий приказал после осмотра полигона точно в шестнадцать ноль-ноль прибыть на высоту 303...

Он был одет с иголочки и вертелся около одного из командующих, вышколенный, то и дело козыряя и щелкая каблуками.