Военно-историческая библиотека "Победа"
Моя коллекция
» » Галл И. «Отдохнем в холодке»

Галл И. «Отдохнем в холодке»

 
 
Июльская жара — скверная штука: солнце шпарит аккурат в самую макушку.

— Озвереть можно от этого, — прохрипел старшина Фаршанг. — Верно?

Лейтенант Габор, наш командир, вяло поинтересовался:

— Ты что, плохо переносишь жару?
Июльская жара — скверная штука: солнце шпарит аккурат в самую макушку.

— Озвереть можно от этого, — прохрипел старшина Фаршанг. — Верно?

Лейтенант Габор, наш командир, вяло поинтересовался:

— Ты что, плохо переносишь жару?
— Черт побери, на мне слишком много сала!

Старое жирное лицо Фаршанга светилось пурпурным

светом, хотя стояли они с Габором в холодке, под одиноким дубом-мафусаилом. Длинные ветви, похожие на старческие узловатые руки, тянулись к земле, казалось, дуб сам не прочь прикорнуть в собственной тени.

Учения минеров проходили в чудовищной жаре.

Учебным плацем нам служил бывший парк графской усадьбы, со всех сторон окруженный каменной стеной, поросшей мхом. Из-за тополей выглядывал сам графский замок, ныне — казарма минеров, проходящих курс технической подготовки.

Мы сидели по-турецки и потихоньку кисли, тупо пялясь в пространство. А между тем это был большой день! Учения подходили к концу, и противотанковую мину в порядке исключения нашпиговали не учебным материалом, а настоящей взрывчаткой, нашпиговали, да еще и взорвут, чтобы мы посмотрели, какую она пробьет дыру.

Посреди лужайки, на дне свежевыкопанной ямы, обреталась мина: нелепый ящик, до отказа набитый тротилом.

До сих пор установкой мины руководили командиры отделений, старшина Фаршанг наблюдал, стоя в холодке.

— Проклятая профессия, верно? — тихо сказал он Габору, отирая ладонью пот и стряхивая его на землю. — Сбеситься можно!
— Как же! — кивнул Габор. — Проклятая, говоришь?! Ну да, хвалить-то ведь нельзя, а то удаче — каюк!
— А я тебе не какой-нибудь охотник, чтобы верить в приметы! — распетушился Фаршанг и тем окончательно себя выдал.
— Да знаю я, старые лисы, вроде тебя, считают...
— Не верю я в приметы! Нет, само собой, бывают дурные знаки, — он глубоко вздохнул. — К примеру, есть одно такое присловье. Оно приносит беду.
— Что за присловье?

Фаршанг пожал плечами:

— Так его же нельзя повторять, а то накличешь беду. Ты что, не понимаешь? Ну, в общем, это звучит как призыв: поехали на тот свет!
— Хотелось бы услышать, — поддразнивал офицер.
— А ты не хоти, — проворчал Фаршанг и добавил, желая избавиться от дальнейших приставаний, — потому что тогда — аминь!

Снаружи, на лужайке, один из новобранцев, с чуть отросшим ежиком на голове, изо всех сил стараясь выглядеть солидно, обратился к командиру отделения:

— Товарищ ефрейтор, эта мина сейчас не взорвется?

Фаршанг в ярости заорал из своего укрытия:

— Молчать во время установки мины! Это вам не посиделки!
— Слушаюсь, — пролепетал любознательный новобранец.
— Молчать!
— Слушаюсь!

Лейтенант Габор потешался над стариком:

— Да хватит тебе. По новым правилам, даже если ты вовсе запретишь ему разговаривать, он все равно должен ответить: слушаюсь.

В прежние времена Фаршанг пошумел бы еще, а теперь вдруг понял: не стоит. И еще он понял, что этакая житейская мудрость не означает ничего хорошего, а означает только одно: старость.

И то сказать, на самом деле у него осталась одна, одна-единственная заветная мечта: сажать картошку. Настоящую картошку. (Ведь старые минеры вроде него ласково именуют картошкой зарытую в землю мину.) И тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, скоро эта мечта сбудется — он уйдет на пенсию.

Фаршанг двадцать лет протрубил в старой армии, где всем было ясно, что человечество делится на солдат и вонючих штатских, и еще там была жестокая воинская философия: весь мир — огромный свинарник, и каждый получает по заслугам — будь то штык в живот или пуля в морду.

Вид старшина имел весьма импозантный, казалось, природа сотворила его в приступе расточительства. Невероятно широкая грудь, огромная голова на дочерна загорелой шее, косматые брови, на правой щеке грубый рубец и лишь под глазами — уютные лучики морщин. Старый пиротехник, он годами монтировал, заряжал, прилаживал мины, бомбы, гранаты, адские машины, У него была присказка: «Это вроде как с женщинами — соображать надо, как к ней подойти». Но бывали и у него промашки. На руке не хватало двух пальцев, спину украшали бугристые шрамы. Еще он слегка прихрамывал. Словом, каждая часть его тела была отмечена фирменным знаком избранной им профессии.

А уж о нервах и говорить не приходится! Они совсем ни к черту не годились. Ему не раз казалось, что под кожей у него идут стальные провода, он чувствовал, как эти провода натягиваются, и знал, что, если когда-нибудь какой-нибудь из них лопнет, он сам разлетится на черепки, как разбитый глиняный кувшин.

В последнее время он часто жаловался командиру взвода:

— Я когда-нибудь свихнусь от вопросов этого малого. «Что? Когда? Почему? Зачем?» И так целыми днями!
— Любознательный паренек, — хладнокровно возражал Габор, которого вообще невозможно было выбить из колеи. Однако урезонить Фаршанга было нелегко.
— За тридцать лет я обучил столько новобранцев, что с ними можно целую войну проиграть, а вот такого до сих пор не видел. Понимаешь?
— Да брось ты, не обращай на него внимания.
— На него-то мне наплевать, но он уже задурил головы всему твоему взводу! Сначала над ним только ржали. А теперь: не взорвется? — а почему не взорвется? — а точно, что не взорвется? И целыми днями — та же песня. Раньше я бы попросту рявкнул на такого субъекта: обоср... со страху, так беги к мамочке! А теперь ничего такого уже не скажешь.

Проклятые вопросы новобранцев выводили его из себя как ничто другое.

— Спокойно, — увещевал он сам себя, выйдя из-под дерева и направляясь к ним, — спокойно!
— Гор, сынок, — это прозвучало ласково, а потому особенно устрашающе. — Гор, сынок!
— Я!
— Не надо мельтешить, дорогой мой!
— Слушаюсь! Я только хотел спросить...
— ...твою мать! — заорал Фаршанг в бешенстве, но потом все же взял себя в руки, глубоко вздохнул и вновь заговорил ужасающе кротко: — Сынок, дорогой мой, единственный сыночек, обещай, что не будешь больше задавать глупых вопросов.
— Слушаюсь!
— Цыц!!!

Мы сжались от ужаса, только Гор застыл, выражая всем своим видом оскорбленное достоинство. Вот-вот, так приветствуют жажду знаний! А ведь он начал задавать вопросы с первого дня и с тех пор все спрашивал и спрашивал, не взорвется ли минер, и если нет, то почему? — а ему отвечали на это: лучше дважды спросить, чем однажды ошибиться.

Фаршанг задыхался от гнева, шрам на щеке алел ярче обычного. Этот чертов Гор вечно задавал вопросы, на которые не было ответов.

— Скажите, Гор, вы что, за дурака меня держите?

Тут ему пришлось объявить десятиминутный перерыв, потому что перед глазами у него поплыли круги.

Габор подошел и тронул его за руку.

— Пошли, отдохнем в холодке!

Фаршанг в ужасе уставился на лейтенанта, потому что это было то самое присловье, что звучало как призыв: поехали на тот свет!

Его прошиб холодный пот.

«Чушь, — подумал он, — что за чушь! Я же не где-нибудь, а на учебном плацу, и если мне что и угрожает, то это солнечный удар».

— Что-нибудь случилось, товарищ старшина? — спросил Габор и в своем неведении вновь повторил чудовищную фразу: — Пошли, отдохнем в холодке!

Когда после унылой шопронской казармы мы попали сюда, в Мохор, этот древний парк и этот замок с облицованными деревом стенами и скрипящими винтовыми лестницами, с паркетными полами и каминами показались нам весьма уютным местечком. Мы не очень ясно представляли себе, что такое «техническая подготовка», но радовались заранее. И вот пришли командиры и преподаватели — на нас посмотреть и себя показать. Они встали перед строем, командир роты взял слово, а мы вытянулись в струнку, поедая глазами наших будущих начальников.

Не знаю, кто из нас первым обратил на это внимание и осторожно толкнул локтем соседа, но через несколько минут все глаза расширились от ужаса. Мы ерзали, переглядывались с непривычной для новобранцев серьезностью и читали друг у друга на лицах одинаковое изумление. В задних рядах зашушукались, строй сбился, и в эту самую минуту страх прочно угнездился в наших сердцах.

Рядом с одноруким командиром роты стоял хромой лейтенант. У него над плечом возвышалось изрытое шрамами лицо старшины, похожее на глубоко вспаханное поле. У младшего лейтенанта был уродливый обру, бок вместо уха. И все остальные тоже — хромые, однорукие, с изувеченными лицами. Что же это? Куда мы попали?

Так мы впервые поняли, что нам предстоит стать минерами.

Кормили нас отменно, занятия обычно проходили в помещении, мокнуть и мерзнуть не приходилось — и тем не менее нам было плохо, мы были бы готовы уйти куда угодно, только подальше отсюда.

Командиром нашего взвода был лейтенант Габор — тот, который хромал. Он был невысок, строен, заметно припадал на правую ногу, а на бегу подскакивал, волоча за собой протез. Невзирая на это, он был подвижен, как ртуть, проворно ковылял по двору и казался вездесущим: его резкий голос постоянно раздавался то с одной, то с другой стороны. В других взводах его боялись еще больше, чем в нашем. Он пошучивал не без горечи: «Я из пештских босяков, но черту все равно зачем-то понадобилась моя нога». При этом сам он своими горящими глазами и вечной иронической усмешкой здорово напоминал чертика из табакерки. Нос у него был кривой, а губы во время разговора подергивались, так что казалось, лейтенант корчит рожи.

Не его мы боялись, а тех, кто обучал нас специальности, и больше всего — того, чему они хотели нас научить.

Ну а Фаршанг боялся нас — боялся нашего страха. Ведь этот страх — наглядное свидетельство тому, что он плохо воспитывает солдат, что он стар, что нет к нему должного уважения, и Габору станет ясно, что он всего лишь дряхлый боров, место которому на бойне.

И вот не далее как вчера выяснилось: да, наш взвод: боится! Порученные Фаршангу тридцать человек беспокойно ворочаются в постелях, видят во сне собственные увечья, просыпаются от ужасающих залпов, утром бредут умываться, пошатываясь, с круглыми глазами, днем мрачно и подозрительно смотрят на преподавателей, содрогаются при виде взрывчатки и пишут домой отчаянные письма.

Вчера мы устанавливали противопехотную мину, без заряда, с одним запалом. Процедуру эту мы проделывали уже несколько месяцев подряд. Фаршанг полагал, что нам могло бы уже и надоесть. Во всяком случае, до сих пор мы выполняли задание беспрекословно. Процедура состояла в следующем: Фаршанг первым устанавливал мину, потом наступала наша очередь, один выцарапывал ее из земли, другой устанавливал снова — старшина выкликал всех по очереди.

И вот вчера, в тот самый момент, когда Фаршанг заботливо присыпал землей прямоугольную яму с миной, Гор снова принялся вопрошать:

— А земля не придавит мину сверху?
— Не нужно насыпать целую гору!

Мы, остальные, пока еще тихонько посмеивались.

— А что, если все-таки придавит!
— Тут нет заряда, только запал.
— А это не опасно?

Старшина поднялся с колен, отряхнул руки и сказал, желая нас успокоить:

— В худшем случае может оторвать пальцы.

Мы все как один немедленно уставились на его изуродованную кисть. Фаршанг раздраженно попытался исправить дело:

— Их оторвало осколком, запал здесь ни при чем!

Но в нашем упрямом молчании явственно читался страх. Тогда старшина загрохотал:

— Больше я не стану никого вызывать. Кто сам вызовется, только тот чего-то и стоит!

Мы смотрели на него молча.

— Ну! Есть добровольцы?

Никто не пошевелился.

— Ну, чего вы топчетесь?!

Лица вокруг серели на глазах.

— В чем дело?

В нем накипало раздражение.

— Вы что... боитесь?!

Кое-кто с ненавистью смотрел на него в упор. Добровольцев не нашлось.

Вот потому-то со вчерашнего дня он и пребывал в ярости.

Мы слыхали, как Габор нервно выговаривал старику:

— Чего это они? Очумели, что ли, как раз когда конец учений на носу? Ты ведь понимаешь не хуже меня, что дело не только в моем взводе! Если эта зараза распространится, нам, чего доброго, пришьют саботаж — сейчас это просто.

Старшина бросил с горечью:

— Ты, товарищ лейтенант, я знаю, старым ослом меня считаешь, и в политике я ничего не смыслю, но...
— Да не о том речь!
— Нынче людьми управляют как-то по-особому. И тут я дурак дураком. Я знаю толк в другом — но про это предписаний никаких не бывает, только печати — и те у меня на спине. Я знаю толк в минах.
— Вот и научи их.
— Старики вроде меня считают, что этакой трусливой команде может помочь одно — взрыв! Им нужно пройти крещение огнем.
— Ты мне этот бред из головы выбрось! Объяснить нужно солдату, объяснить, чтобы он понимал, что делает. А не спектакли устраивать! В конце концов, я тоже минер, и хватит с меня этих идиотских суеверий! Скажи еще, что кто-нибудь должен взлететь на воздух! С чего бы тут остальным расхрабриться?!
— А старики вроде меня все же полагают, что, пока они по милости господней не наложили в штаны со страху... — Старшина упрямо ладил свое, но Габор прикрикнул на него:
— Довольно об этом!

...И вот теперь Фаршанг сидел под старым дубом, в тени густой листвы, и непрерывно отирал пот со лба.

— Хоть бы ты не говорил... хоть бы ты не говорил этого своего «в холодке»!..

Старик не стал продолжать, ведь Габор так или иначе не понял бы, о чем речь, эти молодые вообще ничего не понимают. Но если уж на то пошло, он мог бы знать, что как раз в такие жаркие летние дни и случается обычно беда: и солнце при этом сияет ослепительно, как будто солдатская смерть — торжественный обряд, и жадно впитывает кровь иссохшая земля. Уж он-то такого насмотрелся!

Нужно было продолжать занятия.

Командиры отделений согнали нас всех вместе и приказали залечь в радиусе пятидесяти метров от мины. На голове у каждого должна быть каска, мы здесь не в игрушки играем. Сегодня мина уже не учебная, а боевая противотанковая.

Фаршанг уже стоял на коленях в центре круга и толстыми пальцами стряхивал с деревянного ящика песок. Работал он спокойно, основательно и вдохновенно.

Стояла тишина.

Старшина склонился над миной, чтобы одним движением взвести пружину запального устройства. Ошибка тут недопустима. Странная пьянящая легкость вдруг охватила его — блаженное чувство автоматической точности движений. Все вокруг исчезло. Гудящий от пчел луг, густая листва деревьев, далекая каменная стена за тополями и тридцать пар глаз, пристально следящих за ним. Остался только он сам на коленях перед чертовым ящичком, они остались вдвоем, с глазу на глаз, и оба имели общий язык со смертью. В опасность тоже можно быть страстно влюбленным.

— Вы будете монтировать не так, а лежа на животе, — обратился он к нам.

Встревоженный голос спросил:

— Почему?

Он поднял голову и вздрогнул — спрашивал Гор.

— Потому что так положено! Если случится беда, пострадает не все тело.
— А это не все равно?

«Все равно, — мелькнуло в голове у Фаршанга. — Совершенно все равно. От этой штуки танки на воздух взлетают. Хочешь — лежи, хочешь — сиди на корточках — разницы никакой. Разве что в рай прибудешь на животе».

Вслух он этого, конечно, сказать не мог.

— Нечего в такой момент приставать с вопросами! Это вам не вечеринка! — Фаршанг сорвался и заорал: — Сколько можно повторять одно и то же?!
— Товарищ старшина! — обратился к нему лейтенант Габор. — Оставьте, я взведу взрыватель.

Фаршанг повернулся и, грузно ступая, поплелся из Центра круга. Когда он отряхивал колени, руки его заметно дрожали.

Чтобы не стоять без дела, оказавшись вдали от мины, он принялся пояснять странно бесцветным голосом:

— Мы имеем дело с боевой противотанковой миной. На занятиях говорилось: ее особенность в том, что она взрывается только под весом не меньше двух центнеров. Почему так? Чтобы по ней могла пройти пехота.

Гор спросил с опаской:

— На нее в самом деле можно наступить?
— Да.
— И она не взорвется?

Старшина позеленел.

— Да нет же! Поймите наконец! Я же сказал! На нее можно наступить! Вы что, не верите мне?

Руки Габора на секунду застыли, но тут же вновь заколдовали над запалом.

Гор бросил на Фаршанга строгий взгляд.

— Значит, точно?
— Что?
— Что она не взорвется под человеком.

Странная неуверенность вдруг овладела старшиной. Сказать, что это тысячу раз проверено? А если корпус лопнет? — непременно спросит Гор. И правда, свободно может лопнуть, он ведь из дерева. Почему бы ему не лопнуть? Тогда зачем говорить, что мина не взорвется? Ну да, в теории это так. Но это вовсе не значит, что... Эта мина в плохом состоянии. Ящик долго валялся на складе, рассохся, швы успели расшататься, собственно говоря, ее вообще бы не надо использовать, эту мину. Это же курам на смех — твердить, что она не взорвется.

Словами ему уже никого не убедить. Глаза из-под касок смотрели на него с упрямым недоверием.

Тогда он гаркнул:

— Головы прижать к земле! Товарищ лейтенант, разрешите?

Габор выпрямился, кивнул и вышел из круга. Фаршанг вошел в круг.

Откуда эта дурацкая дрожь во всем теле? И подгибаются колени, и струится по затылку пот.

Это страх!

Он не знал его вот уже тридцать лет. Говорят, человек начинает бояться снова только тогда, тогда...

И вот посреди залитой солнцем лужайки вдруг всплыло воспоминание тридцатилетней давности.

Летний день. Зной. Едкий запах пота. Он снова молод и, конечно же, снова боится. Да-да, это то самое чувство. Оно украдкой вернулось вновь. Горло судорожно сжато, потные ладони приходится ежеминутно вытирать о брюки.

— Рядовой Фаршанг!
— Я!
— Ко мне!

И он выходит вперед. Мелкими шажками, спотыкаясь, бредет по выгоревшей траве. Топчет колкие стебли, глядя прямо перед собой. Горизонт опускается, как будто он взбирается в гору. А солнце шпарит прямо в затылок.

Капрал Пенге стоит на коленях у наполовину выкопанной ямы. Ноги Фаршанга утопают в свежевырытой земле, кажется, будто сама земля цепко держит его, чтобы он не сбежал.

Старый, облепленный грязью, времен первой мировой войны снаряд. Ржавым носом уткнулся в землю-матушку, как упрямый пацаненок в подушку.

Капрал оборачивается к нему:

— Молоток?
— Осмелюсь доложить, он при мне.

Он все время старается оказаться за спиной капрала, под защитой его тела. Пенге спрашивает с вымученной улыбкой:

— Страшно?
— Осмелюсь доложить, никак нет!

Капрал худ, даже костляв. Говорят, у него грудная болезнь. Светлые жидкие волосы торчат из-под фуражки во все стороны, Фаршангу на минуту представляется, что они встали дыбом от ужаса. Он буравит застывшим взглядом затылок Пенге, худую шею, насквозь пропитанный потом френч.

Пенге разряжает снаряд, осторожно постукивая молотком. Каждый удар отдается в голове Фаршанга, его пронизывает дрожь.

— Жарко, — говорит капрал.
— Так точно.
— Сделаем перерыв, — говорит капрал, — отдохнем в холодке.

Фаршанг воспринимает это как приказ. Еще несколько секунд он стоит неподвижно, потом поворачивается и идет. Неподалеку маячит старое дерево. Черная тень под ним — вроде берлоги, в которую можно зарыться.

Он идет. Капрал за его спиной все еще стучит молотком.

Спина и ляжки Фаршанга покрываются гусиной кожей. Но он не оглядывается. И не убыстряет шага. Только лихорадочно облизывает пересохшие губы.

Когда за его спиной раздается взрыв, страх впивается в него с такой силой, что ему кажется, его нагнал осколок. Он бежит к дереву, укрывается в тени и ждет, когда придет смерть...

Потом капрала хоронили, и Фаршанг взялся за угол гроба. Нести было нелегко. Жена Пенге все время цеплялась за гроб, висла на нем, ноги у нее то и дело подкашивались. Она была маленького росточка, волосы свалялись как пакля, на черном чулке спустилась петля. А он смотрел на нее, не сводя глаз, страх и горечь душили его с такой силой, что временами ему казалось: он не выдержит и позорно свалится посреди дороги.

Ночами его долго будили два невыносимых звука: грохот взрыва и визгливый плач.

А потом прошло и это. И с тех пор он не знал страха. Да-да, что бы там ни говорили, он действительно не знал страха с тех самых пор. Быть может, потому, что своими глазами видел самое страшное, что с ним может произойти. Храбрость ведь не что иное, как потеря чувствительности.

А теперь вокруг него лежат тридцать человек, и каждый из них боится. Пока еще боится! Тридцать голов приникли к земле, из-под тридцати касок струится пот. Солнце ведь шпарит как сумасшедшее.

Неплохо бы отдохнуть в холодке. Но зачем?

Рядом с ним бьется тридцать сердец. Они бьются с неумолимым нетерпением юности.

Тридцать солдат точно знают, что мина взорвется. Такое человек чувствует заранее.

А старшина все не трогается с места. «Прыгну на нее с разбегу, — решает он, — так будет проще всего», — и прикидывает мысленно, сколько шагов их разделяет.

На самом деле ему хочется пожить еще мгновение.

Гор нетерпеливо шевельнулся. У Фаршанга вырвался звук, похожий на стон, он побежал, неуверенно, по-стариковски, и, оттолкнувшись, закрыл глаза.

Звук толчка услышали все.

Потом настала мертвая тишина, жизнь остановилась. Страх смертельной хваткой сжал наши сердца. Болели закушенные губы. Мы с содроганием ждали ужасного звука...

Но раздался лишь глухой треск.

Стояла тишина. Тишина.

Гор осторожно выглянул из-под каски: Фаршанг стоял на мине в целости и сохранности, только лицо было совершенно серого цвета.

— Ну вот, видите, — сказал он с деланным спокойствием и потащился вперед.

Габор догнал его и проводил в холодок, на ходу ощупывая в кармане извлеченный из мины запал.

Галл И.
Добавил:
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
  •