Утром

В подвале, куда солдаты втолкнули деда Игната и Никиту, было темно и холодно. Дед шагнул вперед и наткнулся на нары.

Ладонь скользнула по шершавым доскам – на нарах лежал человек. Дед нащупал теплую щеку и быстро отдернул руку. Человек заворочался, приподнялся на локтях а сел. Ни лица, ни одежды его не было видно – только черный силуэт на темной стене.

– За что попался, мил человек? Дед Игнат не ответил.

– Чего молчишь? Садись, досок хватит. Откуда будешь?

– Репуховский.

– Как зовут?

– Игнатом.

– А меня – Митрий. Садись, Игнат, рассказывай, за что тебя. Э–э, да с тобой, никак, мальчонка? Давай его сюда. Замерз, поди? Конечно, замерз, дрожит–то как, а?..

Дед посадил Никиту на нары, Дмитрий накрыл его пыльным, заношенным ватником. Съежившись, парнишка согрелся и заснул.

В узкое окно под потолком глянула луна. Синий сноп лучей упал на босые ноги Дмитрия и скользнул на земляной пол. Стало светлее. Теперь Дмитрий и дед Игнат могли разглядеть друг друга. У деда было худое продолговатое лицо, впалые глаза; на грудь сбегала тощая, как сосулька, борода. Морщинистый лоб закрывала старая казацкая фуражка без козырька. Через плечо, на бечевке, висела пустая нищенская сумка. Он робко сидел на краю пар и держался рукой за столб. Дмитрий чувствовал себя хозяином. Видно, не первую ночь проводил он в этом подвале. Он равнодушно зевнул, достал из кармана кисет. Рыжая борода его, начинавшаяся почти у самых глаз, как хомут, облегала короткую шею; в сонном лице теплилась мужицкая простота.

– Так за что тебя, дед? – слюнявя цигарку, снова начал Дмитрий.

– Шут их знает, за что.

– Как же так?

– А вот так: забрали, привели сюда, и все. По ночам, говорят, шляться нельзя – фронт.

– Да-а, фронт... Будь он трижды проклят! У меня стог начатый, всего только воз и привез, остальное на поле лежит. А ну как дожди пойдут, время–то осеннее.

– Дождям еще рано.

– А ну как пойдут – забивай тогда, мужик, корову. А каково нашему брату без нее, а? То–то. А за что, скажем, я сижу? За какие грехи? Нет за мной такого, чтобы, значит, украл я или ишо что. Третью неделю держат. Других приводят и уводят, а меня, значит, – сиди!.. Из–за бабы сижу, чтоб ее черти взяли! Я ей ишо наломаю бока. Чуется мне – с поручиком она теперь спит. А может, и нет. Может, все это я напрасно. Разве узнаешь? Пошел бы сейчас да на всякий случай кол из плетня вывернул, вот тогда и посмотрели бы!.. Но я ишо поговорю с ней, я ей покажу золотые погоны!.. Дело такое. Приезжают, значит, солдаты фронт держать. Заполонили все село. Ко мне на постой поручик с двумя солдатами стал. Жинка у меня молоденькая. Первая–то в прошлом году померла, царство ей небесное, а Нюрку засватал в станице Софийской. С весны с ней живу. Бабенка она – ничего, ладная, хоть и из бедной семьи. Ну да бог ей простит. Так вот, гляжу: пройдется это поручик по комнате и к Нюрке. То с одного боку, то с другого щипнет ее, а она – нет чтобы не допускать до себя, а даже вроде как рада – хихикает. Позвал я ее в сени. «Нюрка, – говорю, – не дури!» – «С чего это ты на меня, Митрий?» И глазами косит. «Не балуй с офицером, побью!» – «А ежели, – отвечает, – он красивый? У него и ремни, и погоны золотые, а у тебя – борода красная!..» Тут я ей маленько поддал под ребра: «Не болтай чего зря!» А она: «Ежели он мне приглянулся?» Тут я ей ишо маленько поддал – присмирела. «Я, – говорит, – пошутила, Митрий, я, – говорит, – больше не буду». – «Ну смотри!..» Съездил я на поле, вернулся и – в избу. Гляжу: опять она с поручиком: «Хи–хи–хи!..» Зло взяло. В руках у меня кнут. «Нюрка! – кричу. – Поди сюда!» Поручик отпустил ее и ко мне: «Тебя, Митрий, что–то полковник звал, ступай сейчас к нему». Видал как – полковник!.. Мне бы и ходить не след, да разве сообразишь сразу–то. Я к полковнику. Иду, догоняет солдат: «Пойдем вместе». Пришли и – вместо полковника вот в этот подвал и запихнули.

– Хм, смотри–ка ты!..

– Это поручик все сделал. Точно. Только я так думаю, тут и Нюркина вина есть. Приносит передачу – за дверью стоит, войти боится. «Митрий, – говорит, – не серчай, я оладьев принесла...» – «Оладьи–то, – говорю, – давай сюда, а про серчанье после поговорим». А она: «Я за тебя день и ночь молюсь и свечу гривенную богородице поставила...» – «Одна аль с поручиком?» – «Одна, вот те крест, одна». – «А гривен–то где взяла?» – «Из сапога, – говорит, – что в чулане». – «Да как ты смела!..» – «За тебя, за твое же здравствие». Вот, шельма, куда гнет. Нет чтобы накопленное беречь, так она – свечу! Я ей ишо и за гривенный всыплю.

Дмитрий смолк, заворачивая новую цигарку. Дед Игнат задумчиво сидел на краю нар. Он смотрел на спавшего Никитку. Лунный свет падал теперь на голову парнишке, светлые волосы его отдавали синевой; на впалых щеках тоже лежала синяя тень.

– Внук? – спросил Дмитрий.

– Нет.

– А кто же? Сын?

– Сын у меня в солдатах. Восемь лет, как дома не был. Еще до германской забрали. А Никитка – не мой внук, да уж теперь мой. Куда парнишке – нет у него никого. Дедушка–то его жив, да не признает.

– Вон оно!.. А кто ж у него дедушка?

– Репуховский староста.

– Чего он мальчонка бросил?

– Долгая это история...

– А ты расскажи. Ночь, она тоже немереная. Соскучился я по слову-–то. Ты садись поближе. – Дмитрий подвинулся и поджал под себя ноги.

– Жил я со старухой у репуховского старосты в работниках, – начал дед Игнат. – Одних лошадей у него было с полдюжины. Да быки, да коровы – дел на конюшне хватало. Старуха коров доила. Не скажу, чтобы обижал меня староста, харчился не плохо, хлебец всегда был. Сын мой, Иван, в соседнем хуторе батрачил. Выберется, бывало, денек посвободней, соберемся всей семьей и толкуем, как бы это свой уголок заиметь. Судим, рядим. У Ивана уж и невеста была, Елена. Девка сироткой росла, на руки быстрая, за что ни возьмется – горит!.. Лучшей невесты и не сыскать. Старуха дочкой ее звала. Все шло хорошо, на рождество готовились свадьбу справлять. Хозяин хутора обещал Ивану комнатушку, а Елену в работницы брал. Только не дождались мы светлого дня.

У старосты был сын, Аким. Самогон хлеще отца пил. А напьется – буянистый. Избить кого или надругаться – это ему ничего не стоило. Да и то сказать, сходило ему все с рук: отец – староста. И вот этот Аким стал к Елене приставать, видно, и ему девка приглянулась. Не в жены хотел брать, а так, сударушкой сделать. Мы со старухой ничего не знали. Только стал я замечать, что Елена пасмурная ходит. Забежит к нам и трясется, как лист. Стану спрашивать: «Что с тобой?» Молчит. Однажды вот так прибежала, а следом за ней пришел Аким. Пьяный, еле па ногах стоит. Открыл дверь и кричит па Елену: «Идем гулять!..» Девка испугалась, к старухе жмется, на меня жалостно смотрит: «Защити, мол, отец!» Я на Акима: «Чего к девке привязался?» А он: «Твое какое дело?» Глаза щурит, вот–вот кинется драться. «А такое, – говорю, – не трожь». – «Ты что, отец ей или, может, дядька?» – «Не отец, – отвечаю, – и не дядька. Сыну она нашему невеста, а нам, значит, дочь родная». – «Невеста?.. Это кому, Ивану?..» – «Да, Ивану». – «Жених, хе–хе... Был жених да нет жениха!..» Хлопнул дверью и ушел. Драться не стал, не захотел, видно, в своем дворе пакостить. Ушел, думаю, и слава богу, а па слова–то его и не обратил внимания. Сказал и сказал, что ж такого, мало ли чего не скажет человек по пьянке. Только подходит осень, гляжу: Ивана нашего в солдаты записали. Я к старосте. «Как же, – говорю, – так, единственного сына и в солдаты?» Он и слушать не хочет. «Ничего, – отвечает, – пусть послужит». Как ни просил, не помогло. А Аким ходит по двору и улыбается, дескать, что я говорил: «Был жених и нет жениха...» Так Ивана и забрали.

Остались мы одни со старухой. Сначала Елена забегала к нам, а потом не стала. Сманил–таки ее Аким. Ленты дарил, муку отвозил – задабривал. Сперва–то хороший был, ласковый, а потом – что только не вытворял над ней. Однажды сказали ему, что Елена, мол, твоя других у себя принимает. Было это как раз на третий день пасхи. Пришел он к ней. «Собирайся, – говорит, – пойдем». – «Куда, Акимушка?» – «За околицу, погуляем...» Вышли за деревню, в березнячок. Выбрал он березку покрепче и повесил ее вниз головой. «Сказывай, – говорит, – кто к тебе ходит, а не скажешь, виси до ночи». Оставил ее и ушел к друзьям самогон пить. Тут друзья–то и сказали ему, что подшутили. Схватился он и обратно в березняк. Прибегает, ремень отвязал, а Елена – синяя, вспухла и говорить не может, стонет. «Не хнычь, дура, это я по ревности...» Вот как глумился над девкой. Насилу ее тогда отходили. А ему хоть бы что, некому за сиротку заступиться. Я было к отцу, к старосте, мол, что же это такое. «Молчи, – говорит, – старик. Хочешь жить у меня, живи, а не хочешь – вот тебе мой сказ – ступай со двора!..» А куда мы со старухой пойдем? Поахали, да на том и все.

Забеременела Елена от Акима и родила сына. Никиткой окрестили. Вот он самый и есть, ишь спит как – умаялся... Да–а, родила, значит, сына... Аким было отступился от нее, да только ненадолго. Опять стал ходить. Пришел как–то ночью выпивши. Она не пускает. Так он что? Выломал дверь да ухватом ее по голове и трахнул. И убил. Может, и не хотел того, а так вышло. Видит: дело Сибирью пахнет, к отцу – так и так... Староста испугался, разбудил меня, поднял мужиков, и пошли мы как понятые в избу к Елене. Мужики переговариваются: «Где Аким?..» А Акима и след простыл – прихватил деньжонок, сел на коня и в соседнее село к уряднику. Как уж там было – откупился. Уехал в Оренбург на офицера учиться. Потом–то, перед самой германской, приезжал на побывку. Прапорщик, золотые погоны, ремни – куда там!.. А тогда, значит, так в село и не вернулся. Был урядник, пошумел, на том и кончилось. Староста еще ему стригунка подарил... Елену похоронили, а Никитку мы к себе взяли. Вырос, седьмой годок идет...

– Растить–то хоть помогал староста аль нет?

– Нет.

– А отец?

– Аким–то?.. Нет. Так после побывки его в селе и не было. Письма, сказывали, слал, а где теперь, бог весть. Может, и убит. На германской много люду полегло. Да вот и сын мой, тоже не знаю где. Писал из Польши, из Румынии. Последнее письмо из Петрограда прислал. Когда царя снимали, он там был, а теперь – не знаю. Может, и его в живых нет. Время–то нынче какое – конец света!..

– Да. А ты–то как сюда попал? Ушел от старосты, что ли?

– Выгнал. Старуха померла, сам я стар стал, работать не могу. Никитка мал – тоже не работник. Вот и проводил нас староста. «Идите, – говорит, – а мне вы тут не нужны». Собрались и пошли куда глаза глядят.

– Христарадничать?

– Что поделаешь.

– Подают?..

– Кто подаст, а кто и обругает.

Луна уже не светила. Сквозь окно виднелось посветлевшее синее небо – над селом загорался рассвет. Кричали петухи: их крик глухо растекался по подвалу. Наговорившись, дед Игнат и Дмитрий прилегли на нарах и задремали. Первым проснулся дед Игнат. Его разбудили необычные звуки: в деревне гремели винтовочные выстрелы.

Дед Игнат подошел к окну, но ничего не смог увидеть.

– Что там? – Дмитрий вскочил и тоже подбежал к окну.

Проснулся и Никитка. Он стоял возле деда, держался руками за его куртку и от испуга и холода дрожал всем телом.

– Ловят кого–нибудь, – высказал догадку Дмитрий. – Здесь это часто бывает.

Он снова забрался на нары и стал закуривать.

Выстрелы участились, послышались голоса и топот бегущих по улице людей. За дверью громыхнул прикладом солдат и выбежал во двор. И сразу же, под самым окном, грянул выстрел. Где–то совсем рядом кричали «ура». В дверь посыпались громкие удары. Кто–то торопливо сбивал замок. Замок не поддавался, и человек кричал:

– Эй, братцы, а ну нажми оттуда!..

Ни дед Игнат, ни Дмитрий не двинулись с места; Никитка все так же цепко держался за дедову куртку. Дмитрий пугливо смотрел то на деда, то на дверь, ему казалось, что кто–то творит беззаконие и за это беззаконие придется отвечать ему. А удары становились все сильнее и сильнее. Доски затрещали, дверь рухнула на пол. В подвал вбежали три красноармейца.

– Выходи, братцы–совдеповцы!..

Красноармеец в папахе и кожаной куртке, накрест перепоясанный ремнями, кинулся обнимать Дмитрия:

– Жив, браток!..

Он схватил мужика под руку и почти насильно повел его к выходу, продолжая возбужденно говорить:

– Ни одна белая сволочь не уйдет из деревни! Врасплох!..

Дмитрий недоверчиво смотрел на кожаную куртку и скрещенные на спине ремни и боялся, как бы этот человек не стал проситься к нему на постой.

– Тесная у меня изба... – начал было Дмитрий.

– Ничего, самую светлую тебе дадим!.. Красноармеец в шинели и буденовке взял Никитку за руку и вместе с дедом Игнатом вышел из подвала.

Над соломенными крышами изб таяло голубое небо. Зеленые купола церкви с задранными вверх черными крестами, казалось, купались в прозрачной синеве утра. Под ногами мягко оседала влажная от росы пыль. Роса серебрилась на крышах, на плетнях, на черных листьях крапивы, густо росшей по обочинам дороги. Всюду валялись трупы солдат и офицеров. Возле церковной ограды толпились пленные. Их охраняли конные красноармейцы. Из проулков выводили обезоруженных солдат.

На дорожке, по которой шли Дмитрий, дед Игнат и Никитка с красноармейцами, вверх лицом лежал офицер. Он был в кальсонах и кителе. С ног уже кто–то успел снять сапоги.

Дмитрий остановился:

– Мать пресвятая богородица!..

Он узнал в офицере поручика, который три педели тому назад стал к нему на постой.

– Как же это, а?..

– И тут падаль офицерская поперек дороги!.. Тьфу!.. – сплюнул красноармеец в куртке и перешагнул через босые ноги поручика.

Дед Игнат побледнел, увидев убитого. Он повернулся и обнял Никитку:

– Не надо, не смотри...

Не хотел дед Игнат, чтобы Никитка видел своего отца – Акима.

– Чего? Боишься?.. – нагнулся над Никиткой красноармеец. – Не бойся. – Он взял парнишку на руки и пошел вперед, туда, где собирался отряд.

Дед Игнат побрел следом за ними. Красноармеец улыбался. В пшеничных усах его золотился рассвет.

– Утро–то какое, а? – говорил он Никитке. – Гляди, парень, как солнце всходит!..

Но Никитка ничего не видел, кроме пыльной дорожки и мелькавших серых сапог: на глаза наползала буденовка, которую надел на него красноармеец.